Колдун на завтрак - Андрей Белянин Страница 44

Подбежав к храму, я спервоначала обошёл его по кругу, присматриваясь, а не мелькнуло ли где и здесь это странное привидение? Кто его разберёт, может, оно на освящённую землю ступить и не посмеет, а вот из-под ограды или из-за куста лебеды как набросится да как укусит до зелёных синяков! Брр…

Сам собор вблизи мне ещё больше понравился, он был старый, но очень ухоженный, чувствовалось, что его настоятель бдит за своей паствой и спуску не даёт никому. Не сам же он в свои пожилые годы всё здесь красит, чистит, намывает, да ещё и садик с цветником розовым в порядке содержит.

Я перекрестился у ворот на золотые купола и, сняв папаху, шагнул во двор, где практически сразу был атакован двумя резвыми старушонками. Эдакой парой божьих одуванчиков с внешностью «страшнее смертного греха» и незыблемым убеждением в собственной правоте, типа «мы-то уж пожили, знаем…».

— Ты кудый-то, собрался, солдатик?

— Здравствуйте, бабушки, только я казак.

— А-а… ну тады иди отсель, — с какой-то непонятной моему мужскому уму логикой вывели старушки. — Казаки-то вона тама стоят, чё им в нашем храме делать? Тута ить молиться надо, а не саблями махать…

— Да я и пришёл помолиться, — попытался объясниться я бабулькам, которые только сдвинули плечи, намереваясь оборону держать крепко. — Мне бы батюшку увидеть.

— То ему молиться, то отца Силуяна смотреть, а? Подозрительный какой-то… А ты не шпиён ли, часом?! А ну перекрестись!

Я молча осенил себя крестным знамением. И как оказалось, зря…

— Ага! Шпиён он и есть! Не обрядно крестится-то, вроде и по-православному, а без старания, без смирения в лице, и глаза бесстыжие, вона как зыркает-то… Пошёл вон отсель, басурманин чёртов! Нет тебе входа в божий храм! Гони его, Дормидонтовна-а, пинками гони, метлой али поленом. Ужо покажем охальнику…

— Да что ж я сделал-то?

— Пошёл отсель! — по-прежнему ничего не объясняя, насели бабки. — Не с такими-то мыслями в храм люди ходют, не так к таинству свечепоставления и молитвы христианской склоняются, а?! Может, загодя готовиться надо, у старых людей прощения испросить, одёжу почистить, сапоги до блеску навощить да со смирением, со слезами в глазах, с болью сердечною к порогу дома Христова на коленях припасть… Тады, может, Боженька тя и услышит, да и по милости безмерной всё как есть простит! Понял, да?

— Понял, бабушки, — скрипнул зубами я, потому что они мне и слова сказать не давали.

— Ну а раз понял, так и пошёл вон, касатик, — ласково резюмировали обе, чинно поправляя платочки. — Покайся, смири гордыню, взор опусти, так и под престольный праздничек, стал быть, и заходи. Чего уж, мы ж небось тоже не римляне какие, а добрым-то христианам завсегда рады…

Угу. Я так понял, что если бы при них сам Иисус Христос не с тем ревностным воодушевлением за церковную ограду ступил, так они бы его, как выкреста обрезанного, и на порог храма не допустили. Ну что ж, одуванчики, вы меня плохо знаете…

Я молча опустил голову, сделал два шага назад вниз по ступенькам и, резко обернувшись, одним диким прыжком прорвался внутрь. Даже не перекрестившись на пороге, я ещё успел добежать до алтарной части, увидеть изумлённо оборачивающееся ко мне лицо батюшки и… Страшный удар по затылку отправил меня в чёрное небытие с весёлыми смеющимися звёздочками и чирикающими птичками! Хреново-то ка-а-ак…

И ведь главное, когда лежишь в отключке, никаких полезных, отвлечённо-философских мыслей в голову не приходит, так, ерунда всякая. Видел моего дядю целующимся со Шлёмой. Причем последний плевался, плакал и вырывался, взывая к несуществующей совести какой-то Энн Райс. А потом ещё Катенька, в своём прозрачном халатике, со мной под руку по селу шла, и всем оно страшно нравилось, особенно старосте. И ещё мой жеребец арабский дядиного рыжего ординарца за ухо укусил, пожевал, а оно вроде как ядовитое оказалось, и у араба по всей шкуре чёрные полосы пошли, ровные, как у зебры африканской.

То есть, сами видите, одна глупость беспардонная в подсознание лезет, и не отмыть её, не выскрести, как остатки подгорелой каши со дна котла. Приходится смотреть, скорбеть и мучиться тайнами психоанализа да болью в маковке… Чем же это они меня так?

— Вставай, вставай, раб божий. — Кто-то деловито похлопал меня по щекам и влажной ладонью потрогал лоб.

Я глубоко вдохнул, память возвращалась медленно, без особой охоты, исключительно под давлением обстоятельств.

— Ты по делу, военная душа, али духовного окормления ради? — заботливо осведомился всё тот же суровый мужской голос и куда-то в сторону громко добавил: — А ты, Дормидонтовна-а… Ох, попомни моё слово, ещё раз кого без разрешения хайдакнешь подсвечником по голове, так я тя саму отсель пинками с лестницы спущу!

— За что ж, батюшка? — сдавленно охнул кто-то с жалостливым, бабьим придыханием.

— За то, что свечи горящие по всему храму рассыпала! Пожар мог заняться, и полыхало бы здесь всё, аки в геенне огненной, из-за глупости твоей несусветной. А ты вставай, сын мой! Ишь, тоже удумал себе, разлёгся прямо перед аналоем, ни перепрыгнуть его, ни обойти…

Я медленно раскрыл глаза. Надо мной гордо возвышался маленький седенький поп калачинского храма. Отец Силуян, добродушно усмехаясь в густую серебряную бороду, подал мне жилистую твёрдую руку и помог встать. Спасибо. Теперь бы ещё и вспомнить, зачем я вообще сюда припёрся? Что-то подсказывало, что не на исповедь…

— Здорово дневали, святой отец.

— И тебе не болеть, сын мой.

Маленький настоятель поднырнул мне под мышку, крепко удерживая меня в вертикальном положении. Это правильно, ноги ещё разъезжались, словно у нетрезвой коровы на льду в парном катании, а в башке как будто улей с пчёлами перевернулся и все жужжат.

Оглянувшись, я приметил двух бабулек божьих одуванчиков, смущённо теребящих платочки, у той, что слева, в сухоньких ручках всё ещё подрагивал здоровущий церковный подсвечник, ставящийся под главную храмовую икону. Вот, значит, чем они меня приласкали, всё дяде расскажу-у!

— Не гневись на пожилых людей, — наставительно порекомендовал батюшка.

— Да уж не рискну….

— Вот и правильно, по-христиански: простил, да и забыл. Старушки у нас хорошие, только усердны порой до чрезмерности, но это ж не со зла, а по возрастному скудоумию.

— Отец Силуян?! — обиженным дуэтом взвыли бабки.

— Цыц, а не то прокляну! — не хуже отца Григория рявкнул православный священник. — Вымелись обе вон отсель, мне со служивым человеком о военной политике Российской империи на Балканах да в Греции побеседовать надобно. Один на один!

Старушки вышли, пятясь задом и ворча на меня, словно цепные псы. Тоже жуть та ещё, запомнят и подстерегут в тёмном переулке, а им терять нечего, они своё отжили, им, поди, и на каторгу прогуляться одно удовольствие. Всё не дома с внуками сопливыми нянчиться, а путешествия за казённый счёт да смена обстановки приятно расширяют кругозор…