Ардагаст, царь росов - Дмитрий Баринов Страница 43

Рать шла дальше к Днепру долиной реки Верицы. Волки по-прежнему нападали, но людей не трогали, если те не загоняли их в угол. Когда до Днепра осталось меньше дня пути, Ардагаст велел разбить стан. Близилось Рождество даждьбожье, — самая длинная ночь в году, когда Лада рожает золотовласого Божича, у которого по колено ноги в серебре, по локоть руки в золоте. Там, на кручах под Славутичем, — небольшие, но крепкие, выдержавшие не одну сарматскую осаду нурские городки: Милоград, Горошков, Чаплин... Поймут ли там, поверят ли сарматскому царю, который не бросается огненным змеем двенадцатиголовым жечь их деревянные твердыни, а празднует сам святую ночь и даёт праздновать им?

К празднику готовилось всё разноплеменное войско. Варили ячменную кутью с мёдом и орехами, овсяной кисель, колбасы, пекли блины. Вышата давно уже подобрал царскую русальную дружину, одиннадцать воинов: двое венедов, Неждан Сарматич, его отец Сагсар, ещё двое росов, двое кушан, Сигвульф, Хилиарх и воевода Вишвамитра Двенадцатый — сам волхв Вышата. Одного из венедов, погибшего в бою с лешим, заменил Всеслав. Вдали от людских глаз, в лесу или отдалённой хатке волхв обучал дружину русальским танцам, священным колядным песням, помогал готовить и освящать одежды, маски-скураты, жезлы со спрятанными в них чародейскими травами.

Дружинники учились старательно. Великая честь быть царскими русальцами, но и трудность великая. Двенадцать дней между старым и новым годом — самые святые и самые страшные. Вся нечисть гуляет по земле и беснуется хуже, чем на Купалу. Двенадцать вечеров колядуют двенадцать русальцев. И если не будут они усердны, если ошибутся по лености или невежеству — несчастливыми будут для царства все двенадцать месяцев нового года. Но и не приветить колядников, не одарить — грех великий. Кто так делает, накликает несчастье на всё царство, помогает бесовской силе, что хочет сгубить новорождённого бога и его мать, навек погрузить мир во тьму, холод и непроглядное зло. Светлые боги спасают от него людей. Но и люди могут и должны помочь богам в этой извечной битве. Не просто плясуны и певцы колядники — боговы воины, даждьбожья дружина на земле.

Вот уже наступил вечер. Скрылось солнце за тёмными лесами, за дреговицкими болотами, и тьма опустилась на землю, и огласилась рёвом и воем непролазная чаща. Кто воет — волки, черти, неприкаянные души безвестных мертвецов или неуловимые воины князя Волха? Посреди стана уже сложен костёр: большое дубовое бревно и двенадцать поленьев поменьше. То бревно — сам Бадняк, Мировой Дуб, который хочет повалить нечистая сила, чтобы не было ни неба, ни земли, ни верха, ни низа, а одна Преисподняя. Рядом с ещё не зажжённым костром два столба, соединённые двумя сосновыми перекладинами. В перекладины упирается двумя заточенными концами сосновое брёвнышко, обвитое верёвкой. Её за оба конца держат двенадцать воинов — шесть венедов и шесть росов.

Откинулись полы белого шатра, и вышли царь с царицей. Оба без доспехов, хотя и при оружии. Ардагаст — в красном кафтане с золотыми бляшками, красных шароварах, красном плаще с золотой застёжкой. На голове, вместо башлыка, высокая шапка с собольим околышем, как у венедских князей. У пояса — золотой меч Куджулы и акинак. Ларишка совсем преобразилась. Чёрные волосы скрылись под красным шёлковым покрывалом. Из-под синего плаща с рукавами видно красное платье, расшитое золотыми бляшками на груди и подоле. Ожерелье из индийских самоцветов, бактрийские серьги, золотые с бирюзой, в виде эротов на дельфинах, золотые браслеты боспорской работы с сердоликами и зернью... Все князья и воеводы теперь видели: не зря их царь воевал в далёких землях. И кто бы сказал, что эта величественная и любезная царица способна наравне с мужами разить стрелами и мечом любых демонов, если бы не выглядывала из-под синего плаща увенчанная кольцом рукоять акинака.

Повинуясь взмахам руки царя, воины стали тянуть верёвки то в одну, то в другую сторону. Завертелось брёвнышко, закурился дымок на его концах, наконец появился огонёк, разросся в пламя — и вот уже весело трещит смолистое дерево: родился живой огонь, Огонь Сварожич. Значит, к утру родится и его златокудрый брат. Ардагаст понёс пылающую головню к, костру. Вспыхнули хвоя и хворост, занялись поленья, не спеша разгорелся Бадняк. Полыхает костёр, рвётся в усыпанное звёздами тёмное небо золотое пламя. А там ярче всех звёзд горит золотой плуг Колаксаев, который греки зовут Орионом.

А вой в лесу — всё тоскливее, досадливее. И чего воют? Выходили бы к костру — у Сварожича тепла и света на всех хватит. Венедская душа добра, пожалеет и волка — голодно зимой в лесу, и нечистого заложного мертвеца — каково в холодной земле без покоя лежать? Только ведь не выйдут, а если и выйдут, то за жертвами или для пакостей.

Только теперь под гудение волынки, украшенной козьей головой, удары бубна и звон гуслей, приплясывая, вышли к костру русальцы. Впереди, высоко поднимая шест с ярко раскрашенным весёлым ликом Даждьбога — волхв Вышата.

Все одеты в кожухи мехом наружу, с нашитыми на них косыми крестами из красных лент — знаками Огня и Солнца. В руках — мечи и деревянные жезлы. Лица закрыты диковинными, страшными скуратами, людскими и звериными. Словно явились к людям пришельцы из иного, странного, неведомого и потому грозного мира. И лишь с трудом можно догадаться, что золоторогим туром выряжен могучий, как тур, Вишвамитра, медведем — немногим ему уступающий Сигвульф, козой — Неждан, оленем — его отец Сагсар (имя его и значило «оленеголовый»). Всеслав вместе с молодым кушаном хоршедом изображали коня, накрывшись простыней и держа над собой деревянную конскую голову, клацающую нижней челюстью. Голову Вышаты скрывала мохнатая маска льва — лютого зверя солнечного. А ещё были волк, и греческий купец, и римский солдат, и кузнец...

Всех потешнее был старик с ехидной уродливой харей и длинной, ниже колен, бородой. Старик грозил всем кулаком и жезлом-булавой, стрелял в людей снегом из особого лука с воронкой, при этом то и дело хватаясь за поясницу и путаясь в бороде. Воины дружно смеялись: вот каков вблизи Мороз-Чернобог, владыка зимы! А представлял его Хилиарх, когда-то в Александрии игравший в сатировских драмах. Он-то видел Трёхликого наяву, тогда, в Чёртовом лесу. И теперь хотел отучить людей от страха перед тем, кто, не способный заставить полюбить себя, мог лишь сковывать холодом тела, а души страхом. Раньше осторожный грек никогда бы не решился так издеваться над Повелителем Тьмы. Но теперь Хилиарх, сын Хилонида, был уже не пройдохой, никому, кроме себя, не нужным, а дружинником царя Ардагаста. Да к тому же — русальцем, воином Солнца. С такими людьми, как эти варвары, не страшно было и умереть: они не боялись демонов — демоны дрожали и отступали перед ними, а духа их не мог сокрушить и сам Разрушитель.

Смешными казались теперь Хилиарху рассуждения философов о бегстве от порочного мира не то в пустыню, не то в собственную душу, о жизни созерцательной и незаметной, о мудреце, у которого нет своего города-отечества. Что он мог считать своим городом, которому стоило служить? Захолустный Кизик, полную ворья и жулья Александрию, могущественный Рим, на службе которому могли преуспеть лишь негодяи? Теперь же он обрёл не свой город, — нет, городов тут нет, но своё племя, свою землю. Он нашёл у варваров то, чего не могли найти у эллинов ни Эпикур, ни Диоген, ни Пиррон-скептик. Мудрые, мудрейшие, но безнадёжно одинокие люди...