Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина Страница 41

— Я хочу, чтобы ты сдержал данное слово.

— Это невозможно. Незаконнорожденный…

— Незаконно? — Теперь матушка говорила тихо. — Мы оба знаем, что все законно… что мы с тобой сочетались браком. Или ты забыл?

Тишина.

— Он ведь мертв, тот жрец, который принял наши клятвы, верно? И книга… что с ней стало? Сгорела? Утонула? Ты уже тогда не собирался держать слово… придумал мне замужество… о да, ты обещал… что обещал?

Тишина звонкая.

Хрустальная.

— Ты все продумал, кроме одного… она слышала наши клятвы. И перед лицом Божини ты мой муж. А наш сын рожден в законном браке. И даже если появятся другие, он — наследник… он… и не думай, что я стану молчать!

— Станешь.

Что-то зазвенело.

И упало.

— Если хочешь жить…

Мама плачет.

Никогда-то он не видел ее плачущей. Напротив, она и чужие-то слезы с трудом выносила.

— Это ты? — Она повернулась к нему. — Разбудили?

Он кивнул.

— Ничего. — Матушка отерла слезы. — Иди сюда, родной, дай обниму.

И обняла. Крепко-крепко.

Прижала к себе.

От нее пахло свечным воском и еще медом немного, травами всякими…

— Он на самом деле хороший… очень хороший… твой отец. — Она гладила волосы и целовала мокрыми от слез губами. — И любит меня… если бы не любил… пошел против всех… тайно, да… кто бы позволил взять магичку в жены? Ладно, пусть и целительницу всего-навсего, но магичку… у меня дар сильный… и у тебя есть… а он любил… и не слушай никого, ты законный сын… единственный законный… эта тварь виновата… появилась из ниоткуда… одурманила… мужчину легко одурманить… вот он и забыл, что любит нас… если ее не станет… все будет как прежде.

Сны причудливы.

Вьются дорогой-дороженькой, память бередят. От того не больно, нет. Боли он давно не испытывает, но странно лишь, как мог забыть он это свое прошлое.

И снова сон.

Сад при тереме.

Холод.

Осень на пороге. Рано пришла в этом году, так все говорят. Дожди зарядили, и его седмицу целую из покоев не выпускали. А в покоях скучно. Там книги одни, и те не сказки, а премудрые всякие трактаты о землях и их устроении. От этаких книг в сон тянет. Или не от них? Вон мамки и приснули. А он выбрался тихонечко, выскользнул в коридор, а оттуда в сад.

Дождь почти перестал.

Накрапывает помаленьку. Сладкий. Особенно если с листьев собирать. А листья пожелтели. Иные сделались алыми и яркими. И он решил собрать большой букет. Матушка обрадуется.

А потом ее увидел, женщину с огромной собакой. Она сидела на лавочке, где обычно устраивалась матушка, когда выходила в сад. Правда, при женщине не было ни мамок с няньками, ни служанок, ни охраны.

— Доброго вам дня, — сказал он, решивши быть вежливым.

Царю надо подавать пример во всем. И в том, что обхождения касается. Так саксонский наставник утверждал.

— И тебе доброго. — Женщина была красива.

До того красива, что у него дыхание перехватило. А вот собака — та уродливою казалась.

— Рад видеть вас в этом чудесном месте… — Он замер, не зная, что еще сказать, а потом протянул букет из листьев: — Примите в знак моей признательности…

Она рассмеялась.

Звонко так.

Хорошо.

А матушка утверждала, что смеяться громко — признак дурного тона.

— Ты и вправду интересный мальчик, как о том говорят, — задумчиво произнесла она. — Подойди поближе, пожалуйста… значит, ты и есть…

А имя и во сне ускользнуло.

— Знаешь ли ты, кто я? — спросила она, перебирая осенний букет.

— Нет.

— Я — твоя царица… скоро стану.

— Не станешь. — Он вдруг вспомнил все, что слышал от матушки, и не только от нее. И каким-то своим детским, но все же безошибочным чутьем понял, что именно эта женщина и есть причина материных слез. — Мама будет царицей. А я царем.

— Неужели?

Он тогда не умел распознавать оттенки. И удивление женщины принял за чистую монету.

— Да. — Он вскинул голову и осмелился заглянуть в темные ее глаза. — Я буду царем!

— И что ты сделаешь?

— Прикажу тебя выслать.

— За что?

— За то, что ты заставляешь маму плакать…

Ее пальцы, такие невообразимо тонкие, скользнули по его волосам, и от прикосновения этого повеяло холодом.

— Это не я, мальчик мой… это не я… я бы не хотела, чтобы кто-то, пусть и твоя мама, из-за меня плакала.

— Тогда уезжай!

— Я бы уехала, если бы было мне куда ехать.

— А тебе некуда?

Она покачала головой:

— Некуда. — Слово-эхо исчезло в дожде. — Но не печалься. Все мы… заложники своей судьбы. От нее не уйдешь, а если и захочешь изменить, то… к лучшему оно редко выходит.

Она замолчала и молчала долго, так ему показалось. Дождь усилился. Капли его скользили по широким листьям и по темным волосам женщины, по меховой накидке, которая не промокала — зачарованная? По сукну его кафтана. И драгоценные камни меркли в осенней серости.

— Послушай меня, мальчик. — Она заговорила, когда где-то далеко раздался гром. Волглый. Осенний. — Передай своей матушке то, что я сейчас скажу. Пусть уезжает. Сама. Пусть возвращается к мужу, о котором она, наверное, забыла. Пусть попробует научиться жить. Это сложно, но возможно.

Он слушал.

Он знал, что скажет это все матушке и что та разозлится. А букета, чтобы смирить ее гнев, у него больше не было.

— Она ведь не на улицу уходит. Супруг ее славен. Сама небедна. И роду хорошего… пусть забудет обо всем, что здесь случилось. И ты… ты тоже, милый мальчик, должен забыть.

— О чем?

— Тебе не стать царем. Ни завтра. Ни послезавтра… никогда… у тебя будет другая судьба… и постарайся просто быть счастливым. Это не так и сложно на самом-то деле.

Память.

И матушкин гнев.

Блюдо белое, в стену кинутое, разлетается тяжелыми осколками. Матушка же говорит слово, которое он однажды слышал, но за повторение порот был розгами. Еще сказали, что невместно царю будущему этакое говорить.

— Тварь. — Лицо матушкино побелело. — Значит, не быть тебе царем? Так и сказала?

Он кивнул.

И подумал, что если они уедут, все будет не так уж плохо. На самом деле ему не очень-то хотелось царем становиться. Скучно это. То сидишь в тяжелом платье, ни вдохнуть, ни шелохнуться, только глаза пучишь, лицо тренируя. То книги скучные читаешь. То слушаешь матушкины наставления… нет, уж лучше он просто боярским сыном будет.