Красная сестра - Марк Лоуренс Страница 41

— Это называется эмпатия, идиот, а не эмфи. — Священник опустил руки, одна вцепилась в другую, с красными пальцами. На губах у него тоже была кровь, а над кровью — недобрый взгляд. — И есть сотня с прикосновением, шепчущих зверям, на одного прайма, который может перевернуть разум человека. И десять праймов на каждого полн-кровку, который может делать так же... Но я возьму мальчика. И мула.

— А. Ну, парень стоит двадцать крон, ваша святость. Как сын для меня... так оно и есть. Но Четыре-ноги, он не продается. Вот уже двенадцать лет, как я живу со стариком.

— Ты возьмешь десять за мальчика и крону за мула. На Коричневой ярмарке ты получишь молодого за пенни. Мой садовник и его сын помогут тебе дотолкать туда твою повозку. — Охранник шагнул поближе к священнику.

Гилджон сглотнул, все еще держа Маркуса за спиной:

— Десять. Десять я могу взять у человека в сутане. Как знак моей преданности Предку. Но Четыре-ноги...

— Ты продашь мне этого мула, Гилджон, или больше никогда ничего не продашь в этом городе. Одно слово в ухо капитану Херстину — и стража не пропустит тебя даже за городские ворота. Так что хватит с меня этой глупости. Крона за злобного мула, которого через сезон отдадут на клей и собакам на мясо. — Священник махнул рукой своему слуге. — Заплати этому человеку.

— Не делай этого! — Маркус вырвался из рук Гилджона, подбежал к Четыре-ноги и обнял мула за голову. — Он хочет убить Четыре-ноги!

Взрослые не обратили на это никакого внимания. Слуга достал из-под бархата потертый кожаный мешочек и взял первую корону. Похититель детей неохотно протянул руку, его лицо исказилось от противоречивых эмоций.

— Не надо! — закричал Маркус, дикими глазами глядя на них. — Это была моя вина, а не Четыре-ноги!

Слуга положил крону на морщинистую и грязную ладонь Гилджона: серебряная монета, отполированная от времени, со следами тусклости в бороздках, создающих лицо императора. Он отсчитал остальные, каждая звякнула о другую. На десятой Гилджон прикрыл ладонь.

— Видите ли... Четыре-ноги — это семья...

— Животное укусило меня. — Священник поднял руку, липкие струйки крови потянулись вниз до самого запястья. — Прими свою монету, похититель детей. Или ты настолько богат, что готов пожертвовать своими средствами к существованию ради старого мула?

Слуга сунул последнюю монету в полуоткрытую ладонь Гилджона. Дождь, который так долго угрожал им, начал накрапывать.

— Привяжи зверя вон там. Используй прочную веревку. — Священник указал на колонны, поддерживающие крышу над его задней дверью.

Гилджон взял недоуздок Четыре-ноги в свои руки, не обращая внимания на крики Маркуса.

— Извини, парень, — пробормотал он. Четыре-ноги позволил себя вести, но заржал от огорчения, вращая темным, влажным глазом в сторону Гессы. Она крепко обхватила себя руками, не желая ничего видеть, но и не в силах отвести взгляд.

Гилджон оставил Четыре-ноги привязанным к ближайшему столбу толстым буксирным тросом, с помощью которого повозка — а иногда и другие путешественники — выбирались из глубокой грязи. Он вернулся к повозке, выглядя еще более бедным человеком, несмотря на дополнительное серебро в кармане.

Садовник и его сын подошли к воротам, чтобы выкатить тележку, но священник, похоже, не собирался ждать:

— Знаешь, Гилджон, как сломать человека? Конечно же, знаешь — Скифроул сломал тебя некоторое время назад, не так ли?

Гилджон ничего не сказал, только наклонился, чтобы толкнуть повозку, но прежде чем его плечо уперлось в ее край, он протянул руку и коснулся пустой глазницы левого глаза.

Дождь шумел вокруг них, капая с носа Гессы, стекая по прутьям клетки.

— Сломать мужчину или мальчика легче всего, сломав то, что они любят. А еще лучше, если он их тоже любит. — Они не обратили внимания на слова священника, но повернулись, услышав удар дерева о плоть и испуганный крик мула. Священник снова поднял свой посох и, когда Гесса оглянулась, держал его обеими руками за конец, перекинув через плечо.

— Нет! — Маркус рванулся вперед, но стражник схватил его за руку.

Священник снова замахнулся изо всех сил и обрушил посох на спину Четыре-ноги. Мул, уже напрягшийся, бросился на веревку, крича от удивления и боли. Священник бил снова и снова, и Четыре-ноги натянул веревку, вытаращив дикие глаза. Маркус кричал, пытаясь освободиться, но за треском каждого удара и громким отчаянием Четыре-ноги Гесса не могла разобрать слов.

— Вы не... — Гилджон остановился, поднял руку и голос, и тут же дал им упасть. Дождевая вода стекала из глазницы вместо слез, которые должны были там быть. — Вы не... Тащить, это все, что он знает... Он думает, что вы хотите... — Гилджон покачал головой, опустив лицо, чтобы скрыть свои эмоции.

— Остановите его, — взмолилась Гесса, но Гилджон, коренастый садовник, и его тощий сын, все отвернулись, каждый из них был сломан каким-то образом, а Гесса, даже с ее бесполезной ногой, нет.

Посох проливал свой собственный дождь ударов, густых и тяжелых, в равномерном, а не в бешеном темпе. Священник, тяжело дыша, отмечал каждый удар словом:

— Ты. Укусил. Меня. Ты. Мерзкое. Животное.

Четыре-ноги, с потемневшей от крови шерстью на спине и боках, навалился всем весом на веревку, привязанную к неподвижному столбу, теперь уже не ревя, а отчаянно дыша через морду, густо покрытую алой пеной.

Гилджон и садовник толкали тележку. Мальчик отодвинул засов на воротах. Всем им нужно быть подальше оттуда.

Гесса, сидевшая в клетке и парализованная горем, обнаружила, что не может ни дышать, ни двигаться. У нее болела грудь. Ее лицо исказила такая яростная гримаса, что стало больно. Жестокость священника проникла внутрь и исказила что-то жизненно важное, доведя его до предела, превратив в сопли и слезы. Сквозь полуслепые глаза она видела, как Четыре-ноги напрягся, настолько сильно, что мог разорвать свое сердце, ничего не понимая под ударами, зная только то, чему научила его простая жизнь: тянуть.

С животным криком Маркус вцепился зубами в костяшки пальцев гвардейца. Промокший под дождем, он стал скользким. Мужчина с проклятиями отдернул руку, и Маркус освободился. Он побежал, но не к священнику, а к Четыре-ноги, обхватил руками шею мула и прижал лицо к его уху. Следующий удар священника пришелся Маркусу в бедро, не такой яростный, как для Четыре-ноги, но громкий, сильный и мучительный. И все же Маркус остался на месте.

Гесса не видела этого, не слышала и не почувствовала — но внутри, в самой ее сердцевине, она знал, что в это мгновение Маркус нашел край своей силы. Было ли это слово, прошептанное на ухо Четыре-ноги, или что-то такое, невидимое, что текло между ними, Гесса не могла сказать. Но она увидела, как Четыре-ноги поднял голову и не дрогнул, когда следующий взмах посоха сломал еще несколько ребер. Мул фыркнул — так он фыркнул бы, увидев свежий луг с высокой травой или восхитительные заросли целембины, — и снова потянул…