Одинокий некромант желает познакомиться - Карина Демина Страница 41

За калиткой был двор. Изрядно заросший, местами и вовсе дикий. Вон там поднималась стена колючего малинника, она подкатывалась к самой ограде, напрочь игнорируя сторожевую сеть. В зарослях прятались и крапива, и темный вьюнок, норовивший оплести все, до чего дотянется. Чуть дальше, сквозь дорожки, прорастала лебеда. Плющ опутал дом и немного – старые деревья.

– Проходите, – Глеб подумал и решил, что с полицией стоит если не дружить, то всяко держаться ровно. – И рассказывайте, что случилось.

– А… ах да… конечно, случилось, – Мирослав Аристархович в калитку протиснулся бочком, задержался ненадолго, глядя на то, как закрывается она. – А…

– Выпущу, не волнуйтесь.

– Да нет… я… – он смутился. – Просто… давно уж не имел дела с мастерами, а потому нижайше прошу, если вдруг… не обижайтесь.

– Не буду.

– У вас кровь идет.

– Идет, – согласился Глеб и через плечо почесал зудящую печать. – Скоро перестанет.

И еще одна рубашка отправится в камин. Этак и разориться недолго.

– Так что…

– Скажите, вам знакома девица Антонина Петровна Замирская? Мещанского звания, двадцати двух лет от роду? Сирота?

– Нет.

Мирослав Аристархович мотнул головой:

– А у меня есть свидетели, что знакома. Что… погодите, – он вытащил из кармана пиджака засаленный блокнот и ткнул в него пальцем, – что не далее как неделю тому вы с ней изволили гулять. А после обедали в трактире ее дядюшки.

Тот клубок почти сбежал.

Но спицы не позволили. Они зацепили тонкую нить, вплели ее в узор, в тот узор, который никогда не будет закончен. Иллюзия. Игра утомленного разума и тьмы, которая любит этот разум подразнить, рисуя картины, которых не было.

– А еще она служила у вас…

– Адель, – перебил Глеб. – Девушку звали Адель.

– А по паспорту если, то Антонина…

– Мне она паспорт не предъявляла.

– Ага… – это слово повисло в воздухе. – То есть без паспорта взяли?

– Брал я ее тетушку, а явилась она. Я же… – Глеб махнул рукой, не объяснять же, что как-то невместно было возвращаться в трактир и выяснять отношения, тем паче что с готовкой девушка вполне справлялась, а большего от нее не требовали.

Мирослав Аристархович почесал блокнотиком нос и уточнил:

– Стало быть, не отрицаете?

– Чего?

– Факта знакомства.

– Не отрицаю.

Клубков было много, матушка выбирала их наугад, кажется, не особо задумываясь, как сочетаются цвета. Теперь Глеб понимал, что и она была не совсем нормальна, только ее безумие, бессмысленное, обреченное, было тихим. Оно выражалось в шарфах невероятной длины и в странных узорах. В ее нежелании уходить. В ее виноватой улыбке, в святой уверенности, что долг ее – сберечь семью. Ту, которой давно не было.

– Хорошо, а то у меня свидетели. Когда вы видели ее в последний раз?

– Вчера… или позавчера? Несколько дней тому. Говорю же, Адель…

– Антонина, – упрямо произнес Мирослав Аристархович. – По паспорту…

– Заменяла тетку.

– И вы?

– А я не заменял. Я отвратительно готовлю. Именно поэтому мы, собственно говоря, кухарку и наняли.

Теперь уж точно придется искать новую, потому что старая не пришла, зато пришла полиция со странными этими расспросами. Тут и гадать нечего, с девчонкой случилась беда, в которой обвинят Глеба.

И ему, как тому клубку, не сбежать.

– Ага… а где вы были вчера ночью? С часу до трех? Предположительно с часу до трех, – карандашик, обгрызенный с одного конца, уперся в грудь Глеба.

– На кладбище.

Кажется, ответ несколько озадачил Мирослава Аристарховича, который карандашик благоразумно убрал, правда, лишь затем, чтобы сунуть себе в ухо.

– А… свидетели имеются? – уточнил старший унтер-офицер, осторожно добавив: – Живые.

– Мой коллега.

– А кроме него?

– Мои ученики в количестве восьми голов.

– А…

– Никанор Лазовицкий вас устроит?

– О…

Карандаш отправился в карман, как и засаленный блокнотик. А Мирослав Аристархович, сцепив руки, произнес:

– Прошу нижайше извинить меня за настойчивость, однако же ж войдите в мое положение… общественность возмущена. У нас такого никогда прежде не случалось… вот чтоб убивать, так убивали. Помнится, на той неделе плотник Сверьянов, будучи в подпитии изрядном, запустил поленом в свою жену, потому как характер у нее скверный, она его давненько изводила. Тверезый-то он тишайший человечек, благостный даже, а вот выпил – и поленом. И до того неудачно, что убил. Теперь вон плачет, кается… Или пришлые еще бузили. Кабацкие драки, дело такое, обыкновенное.

Он вздохнул.

– Двоих порезали, одного насмерть… да… еще вот девица Ониськина самоубилась на почве неразделенной любви. Так это ж жизнь, обыкновенная… но чтоб резали кого да с такой…

Глеб почесал-таки плечо, хотя знал, что будет хуже.

– Идемте в дом, – сказал он. – Расскажите толком, что там у вас приключилось. Может, помогу чем.

Ее и вправду звали Антонина. По паспорту.

Была она дочерью старшего письмоводителя местечковой канцелярии и мещанки Настасьи, помершей родами еще лет десять тому. С этого самого горя – померла не только жена, но и дите – отец Антонины запил и весьма скоро растерял то малое богатство, которое вышло скопить за жизнь.

По пьяному делу он и утонул в канаве. А может, дружки притопили. Кто ж разбираться станет?

И прямой путь Антонине в сиротский дом, когда б не дядька. У того-то дела шли справно, но, будто в насмешку, сестры не дали ему детей.

Оно-то, конечно, сперва люд порешил, будто бы Степан прибрал сироту исключительно по выгоде, небось и сиротские ей положены целых три рубля в месяц, и вспомоществование от храма, а еще руки есть, которые в большом хозяйстве всегда пригодятся.

Поговорили. И забыли.

Антонина росла… не сказать, чтоб вовсе чужой. Обижать ее не обижали. Что работать приходилось, так оно верно, но так кто не работает? Одевали ее чисто, кормили досыта, в школу отпускали, а после, как исполнилось шестнадцать, и на курсы выпроводили женские, в Бирючево.

Оттуда она и вернулась переменившаяся. Велела именовать себя Аделью, потому как собственное, матерью данное имя показалось ей простоватым. С подружками разругалась, стала к ним придирчива, переборчива. И кавалеров, какие имелись, отвадила. Куда им против приезжих?

Упросила дядьку из трактира ее отпустить, мол, разве человек образованный, немалого положения, захочет взять в жены трактирную девку? И конечно, зря, трактир-то хороший, тихий, все знают, что у Степана порядок.