Русь измочаленная - Юрий Гаврюченков Страница 41

— За что он так не любит тебя? — негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.

Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться с Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы.

— Завидует. Я — боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.

— Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, — подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.

— Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.

— Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.

— Это как? — не понял предупреждения барда лесной парень.

Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.

* * *

— Так-так-так, — Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. «Медвежонок», обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови, и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. — Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..

— Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, — фыркнул Сверчок.

— Хорошо, что они не готовились к штурму здания, — заметил Лузга. — Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.

— Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, — отчеканил Щавель. — «Медвежата» нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?

— Не здесь, точно, — прогудел Карп. — Иначе они бы вместе собрались.

— На что же они рассчитывали? — задумчиво вопросил Сверчок.

— С налёту захватить спящих, ты же слышал, — кивнул старый командир на недвижные тела.

Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.

— Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, — предложил Лузга.

Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.

— Добей его, — указал он Сверчку на «медвежонка».

Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Тот выгнулся, засучил ногами и тут же затих.

— Наших-то… — вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. — Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.

— Понимаю, — поспешил снять груз с десятника старый командир.

Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.

Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.

— Сам сделаешь? — осведомился Сверчок.

— Кто-то должен, — молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучиться которым оставались считаные часы.

Сверчок отвернулся.

Карманы «медвежат» давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.

Тут уже отвернулись не только Сверчок и выжившие ратники, но и Карп со своими обозниками. «Он сдвинулся, — обмер Альберт Калужский. — С катушек съехал!» Лепила трижды сплюнул и очертил напротив сердца святой обережный круг.

Жёлудь, Михан и Филипп заявились аккурат к тому моменту, когда Лузга доел мозг из вскрытой черепной коробки предводителя «медвежат» и успел помочиться туда. Отрубленную голову он вынес во двор и водрузил на кол возле ворот, приговаривая:

— Раз тебе моча в голову ударила, то по уму и честь.

Троица гуляк встала как вкопанная.

— Что это ты наладил? — только и промолвил Филипп. — Совсем трататули попутались?

— Где ты шароёбишься, перхоть подзалупная? — напустился на него Лузга и погнал маленький табун в трапезную. — Нас тут чуть не убили, а вы незнамо где шаритесь.

Парни обмерли, когда их глазам предстало залитое кровью поле брани, разгромленный фасад и шевелящиеся в полутьме тела.

— Вы где шлялись? — мёртвым голосом спросил Щавель.

— В кабаке сидели, — озвучил заготовленную отмазку бард. — В «Лихо» зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.

Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.

— Тебя нам не хватало, — бесстрастно сказал он.

Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда.

Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно «сидора».

Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрызгал брёвна жёлто-зелёной жижей.

— Какой же ты сын мясника? — сзади неслышно подошёл бард Филипп.

Михан вздрогнул:

— Ты в точности как мой отец говоришь.

— Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?

— Не прогнал. Я сам ушёл.

— Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом, — докончил всё понимающий бард.

Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё не кончится.

— Разбираешься, потому что самого выгнали? — спросил обозлённый Михан.

— Меня не гнали, я сам ушёл, — язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: — Я не такой лоб, как ты, был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.