Любава - Кай Вэрди Страница 40

Как увидала Маруся Настасью с дочкой, так в соляной столб превратилась. Стоит, глядит на них, дышать как, забыла. Тока глазами за пальцем Настасьиным водит. Настасья с дочкой уж растаяли давно, лишь лужи воды на полу опосля их остались, а она все стоит, шевельнуться не смеет.

Наконец, подогнулись у нее колени, и рухнула Маруся снопом на лавку. Как упала на нее, так и просидела, не сводя глаз с луж на полу, покуда муж за ней не пришел.

Зашел Иван Тимофеевич в горницу, видит — сидит жена на лавке возле стола, а на столе посуда стопками стоит неразобранная. Достала ее из шкафа, на стол выставила, а боле ее работы и не заметно было. Видать, весь вечер на лавке просидела, ленивица!

— Чего расселась? — оглядев несделанное, Иван Тимофеевич впал в дурное настроение. Захотелось взять глупую бабу да трясти ее, покуда душу не вытрясет. Ну это надо — цельный вечер просидеть сложа ручки! Ух!

— Сколько времени, а ты ничего и не сделала! Нашто только я тебя присылал? И дома дела не поделаны, и тута впустую просидела!

— Ванечка… Дак Настасья с Любавою приходили… — по впалым щекам Маруси рекой потекли слезы, словно кран кто открыл. — Пришли, встали вот туточки, и стоят, глядят, глаз не сводят… А опосля Настасья вот так пальцем погрозила, да велела ее все на место вернуть, да растаяла, — губы у Маруси дрожали — то ли от испуга, то ли от слез.

— Вот дура баба! Вот дура! Ну как они приходить сюда могли, коль одна пропала давно уж, а вторую сегодня в землю закопали мертвую! — староста разозлился уже не на шутку — могла бы и поумнее что придумать, чтобы лень свою оправдать! Небось уснула да проспала весь вечер, а теперь сказки сочиняет!

— Нет, Ванечка! Говорю же, приходили обе. У малой чашка, водой полная, текёт с нее аж через край. Текёт и текёт. А с Настасьи с самой вода лилася. Вона, до сих пор две лужи на полу стоят, скока налили, — Маруся указала дрожащей рукой на лужи, разлитые на полу.

— Вот дура! Как есть дура! — и вовсе разозлился староста. Обругав жену по-всячески, схватил в сердцах коромысло да погнал дурную бабу домой.

Дома он еще жене добавил — мыслимое ли дело: упустят они сейчас дом, а года через два-три ему землю покупать придется да сыну новый дом ставить, да обставлять его, утварь да посуду закупать, тряпки всевозможные… И так четыре раза — сынов-то четверо! А он-то не король! Тьфу, как его… царь! Ну уж нет! Коль есть возможность нынче сэкономить, так он того не упустит. Ну померла Настасья, и что? И не в доме померла, да и вообще… У каждого кто-никто помирал, и в доме лежали, и что? Дом теперя бросать?

Но для успокоения жены на следующий день взял Иван Тимофеевич святой воды, крест и пошел в дом к Настасье. Окропил святой водой все углы, крест на стол выставил на всякий случай, оглядел все и ушел.

К вечеру пригнал опять жену с дочерью дом готовить. Пока светло было, те вдвух ковырялись, посуду разбирали. Часть отставили, сложили — себе, значит, оставили, а часть поскидывали в помойные ведра — выбросить. С посудой разобрались, решили шкаф Настасьин перебрать. К тому времени уж вовсе стемнело.

Они свечку запалили, да вещи, из шкафа вытащенные, перебирать принялись. Тут и староста подошел. Ульянке, дочери его, очень уж кофточки Настасьины приглянулись, да шарф шелковый, что муж ей дарил. Ульянка примеряла кофточку за кофточкой, да перед зеркалом крутилась, как могла, со всех сторон себя оглядывая. Ясно, что толку с девки уж не будет — вовсе она в тряпках закопалась, чуть не каждую на себя натягивать принялась. А Маруся глядит на дочь, да улыбается. Нет, чтоб отругать непутевую, дак она ей и сама платья да кофты подкидывает, чтобы та померила, значит.

Надоело старосте смотреть, как бабы в тряпках ковыряются.

— Поздно уже. Берите, чего надобно, да домой пошли, — мрачно глядя на перекладывающих тряпки жену и дочь, изрек Иван Тимофеевич, вставая и кидая им простынь. — В узел свяжите, да пойдем. Завтрева день будет.

Бабы и рады стараться. Накидали вещей, узел завязали, да уходить собрались. Они к выходу с комнаты — глядь, а там Настасья стоит. Брови нахмурила, стоит, ногой притоптывает. А под нею лужа растекается. Смотрела она на них, смотрела, давай пальцем грозить. Грозит, да на вещи и на шкаф показывает — на место все велит положить, значит. Староста перепугался, креститься принялся да молитву побелевшими губами шептать. А Настасья усмехнулась да исчезла. Только вода на полу осталась.

Подхватился староста со своими бабами, да и деру домой. Прибежали, святой водой умылись, лампадку посильнее запалили, староста даже ладан из своих запасов достал и зажег. Ну, вроде успокоились да спать легли. Спят, и вдруг слышат посередь ночи: шаги в горнице, будто ходит кто по дому. Вставать-то побоялись, лежат, крестятся, молитвы шепчут. Шаги по дому продолжались всю ночь. Затихло все, как светать начало. Встали, глядят — а по всему дому вода разлита, половики все мокрые. Поняли они, что Настасья к ним приходила. Испугались, а что делать, не знают. Раньше-то попа бы позвали, дом освятили, а сейчас что? Ну, стали думать, что делать. И дом Настасьин забрать хочется, и боязно теперь-то. Но при свете дня здраво рассудив, что покойница им ничего сделать не может, решили-таки дом себе оставить.

Но идти туда сызнова побоялись. День, второй не идут, на третий староста уж гневаться начал: дождутся бабы, что дом кто другой приберет. На третий день собрались втроем с утра, и пошли вновь к Настасье. В энтот раз все тихо прошло. Порешали, что оставить надобно, что убрать, портреты со стен поснимали, шкафы почистили. Как темнеть стало, в сумерках еще, домой пошли.