Элоиза и Себастьяно, или Тёмные стороны - Салма Кальк Страница 40

— Но Элоиза, неужели он вам больше совсем не нужен и не интересен? Если я спрашиваю, на ваш взгляд, лишнее — скажите мне об этом, и закончим. Но если вдруг нет — я подумаю, чем вам помочь.

— Это он вас отправил?

— Ничего подобного. Я считаю, что он был неправ, поэтому пусть сидит и думает о жизни сам. А вы пострадали ни за что. Я видел, с каким сияющим лицом вы к нему поднялись, и начали что-то говорить.

— Да, день начинался отлично, и ничего не предвещало.

— Кто это был, не расскажете?

— Одноклассник. Мы вместе учились в последний год в парижской школе. То есть — те месяцы, которые я училась там, а не в Санта-Магдалена, — увидев недоумённое выражение лица, рассмеялась. — Я вам не говорила, наверное, я училась в двух школах разом. Это позволило мне получить приличное образование и не сойти с ума от изоляции.

— И этот одноклассник нашёл вас?

— Он написал мне и спросил совета. Я, знаете, иногда консультирую людей по разным вопросам их будущности. Не всех и не по всем возможным вопросам, но случается. И он обратился как раз по такому вопросу — он открывает бизнес, и хотел знать, не делает ли он ошибку, вкладывая в него все свои средства. Я ему кое-что посчитала и в целом успокоила. Ну и мы немного вспомнили прошлое, конечно.

— А потом злобный Себастьяно вам всё испортил, — он встал, подошёл к дверям и принял у кого-то поднос с едой.

Поставил на столик, открыл вино и налил ей и себе.

— Кто его укусил? С утра он был нормальный, — Элоиза решила, что никто не видит, взяла вазочку с маслинами и стала есть прямо из неё.

— Это был просто не его день. Сначала он на переговорах сцепился с одним не особенно умным господином, тот был кругом неправ, но не видел этого. А потом — разговор с вами, и ещё вечерняя встреча, которая закончилась для него в операционной. Вообще раньше в его жизни такие дни случались намного чаще. Он взрывался по малейшему поводу и встревал в разные неприятности. Но за последний год я такого почти что и не припомню. Разве что когда вы с ним были в ссоре после вашей аварии, то ли это была ещё весна, то ли уже лето, вы помните, наверное. Но там было проще, без криминала и кровопролития. Что несколько раз спустил собак на раздолбаев — ну так это не в счёт. Даже когда Шарля взрывали — и то удержался. Я думаю, вы делаете его лучше.

— Я? — изумилась Элоиза.

— Именно вы. Рядом с вами он хочет быть лучшей версией себя. Мне так кажется, во всяком случае. Я-то разные версии видел, как вы можете догадываться. Он старается быть терпимым и понимающим. И даже к семье своей стал добрее, как я слышал. Но сейчас он растерян и расстроен, и не понимает, как с вами дальше говорить. Мне так сказал, во всяком случае. Вроде как он пробовал, но у него ничего не получилось.

— О да. Слова успеха не имели, а его магнетизм на меня сейчас не действует.

Надо же, лучшая версия себя. Может быть, ей тоже стоит задуматься о… лучшей версии себя?

— Но вы не убежите, если он снова будет пытаться разговаривать?

— Наверное, нет. Кстати, я тут вспомнила, что вы недавно говорили о каких-то родственных отношениях. Что это было?

— Это было моё искреннее восхищение вами и желание обозначить этот статус.

— А если у нас с монсеньором герцогом ничего не наладится?

— Он же не совсем осёл? Будет налаживать. Вы только не сбегайте, главное, и не принимайте поспешных решений. В смысле — не увольняйтесь. Скажите, а вам-то как хочется? Вернуть всё, как было, или это кажется вам невозможным?

Элоиза задумалась. Потом честно ответила:

— Да, я бы хотела вернуть что-то, если получится. Эти отношения были… невероятно ценными для меня, — надо же, сформулировала.

— Тогда дайте ему шанс, как говорится.

Оба помолчали.

— Мне неловко напоминать, но вроде бы мы условились о некоей фиксации свершившегося статуса?

Лодовико рассмеялся так, что даже закашлялся.

— Ну вы и загнули, — он взял бокал и глотнул вина. — Это о чём?

— О том, что я своих родственников называю на «ты».

— Это очень лестно, но очень трудно, — признался он. — Есть страшная вещь, называется привычка. Привычка думать об определённом человеке определённым образом.

— Я понимаю про привычку, но буду настаивать, вероятно. И хочу взаимности. Просто в моей жизни не так много людей, которые говорят мне «ты». Их ценность для меня необыкновенна.

— «Ты» и «Элоиза» не очень сочетаются, на мой взгляд.

— Мои шатийонские братья не смущаются этим моментом нисколько.

— А у вас есть и другие?

— Да, у моей ещё одной сестры Линни, которая мать юной Анны — вы должны её помнить, есть два старших брата.

— И как они называют вас?

— Эла. Им нормально. Есть ещё очень неформальная эмоциональная вариация «Элка», но я её не люблю и готова терпеть только от Линни, её братьев и её отца.

— Пожалуй, меня устроит этот вариант. «Эла» и «ты».

— Отлично. Будем привыкать.

Стук в дверь, затем она открывается, затем шаги. Монсеньор собственной персоной. Руки в карманах, привалился к стене. Оглядел их с интересом.

— Я не помешал?

— Нет, нисколько. Более того, я ухожу, думаю, вы оба лучше справитесь без меня, — Лодовико встал, подошёл, поцеловал Элоизу в щёку и вышел.

— Монсеньор, вам отменили постельный режим?

— Не вполне. Но мне показалось, что нужно разговаривать. А если вас нет рядом — нужно идти, искать вас и всё равно разговаривать.

Он сел на диван, туда, откуда встал Лодовико, и это было правильно — не нужно ему сейчас садиться рядом с ней.

— Вы позволите? — взял пустую тарелку, положил на неё какой-то еды.

— Конечно, — кивнула она. — Есть вода, и есть вино. Вам налить?

— Воды, пожалуйста. Для начала. А потом посмотрим. Как вы, Элоиза? Вы ели, спали?

— Спасибо, Лодовико позаботился о еде. Да, я сегодня спала. Так что всё в порядке.

— О нет, не в порядке. В порядке будет, если мы как-нибудь договоримся. Мне бы этого очень хотелось. А вам?

Она некоторое время помолчала. Собиралась с мыслями.

— Мне бы хотелось договориться.

— Уже хорошо, — кивнул он. — Скажите, что вам представляется самым непоправимым в том, что случилось?

Она снова задумалась — над формулировкой.

— Наверное, то, что я теперь буду всё время ожидать от вас чего-то подобного.

— Вы полагаете, что моё раскаяние неискренне?

— Я полагаю, что люди не меняются. И если в человеке что-то есть, то оно непременно будет показываться.