Холера - Константин Соловьев Страница 40

Это… Это…

Улей. Огромное логово хищных тварей, укрытое в земле прямо под городом. И не безжизненное, как ей поначалу показалось. Населенное, хоть она это и не сразу заметила. Присмотревшись к копошению внизу, которое сперва показалось ей неживым, вроде колебания травы на лугу, она ощутила дурноту. Такую, что мир на мгновенье сжался до размеров макового зернышка.

— Как там тебя зовут? Хламидия ^[34]?

Если это и было попыткой оскорбления, Холера ничего не могла ей противопоставить, рот наполнился жидкой едкой слюной, желудок заскоблил о ребра. Даже губы разомкнуть оказалось непросто.

— Холера.

— Черт. Вы, крашенные сучки, все на одно лицо. Не падай в обморок, Холера, не то оставлю им на поживу, поняла?

— Угу.

— Это улей. Черт, ты что, никогда гнезда земляных пчел не видела?

Нет, подумала Холера, но я видела гнездо уховёрток, свитое под половицами. И это было так же омерзительно, уж можешь мне поверить.

— Все ульи устроены похоже, — Ланцетта сохраняла противоестественное спокойствие, отчего Холеру мутило еще сильнее, — Где-то там внизу, под сеном и тряпьем, зимовальная камера. Туда они уходят на спячку. Жаль, что сейчас лишь сентябрь. До ноября мы тут едва ли продержимся, даже если будем играть в игру «Угадай, с кем из жителей Брокка Холера не переспала за последний год».

— Угу.

— Все эти норы по бокам — хозяйственные камеры. Вроде чуланов у нас в университете.

Ну, склады, кладовки, запасы, амбары и все прочее…

— Их… так много.

— До пизды, — согласилась Ланцетта, — Говорят, если все ходы улья собрать воедино, получится дорога от Кёльна до Мюнхена. А это старый улей. Так что, может, и до Праги хватит.

Но Холеру интересовали не ходы, испещрившие внутреннюю поверхность чертовой земляной чаши. Ее интересовало то, что творилось у них под ногами, в ее основании. Ни на миг не замирающее движение, сперва кажущееся хаотичным и неупорядоченным, но представляющее собой что-то вроде нечеловечески сложного танца. Танца, в котором сплелись десятки, а может, и сотни тел.

Ланцетта спокойно проследила за ее взглядом. В полумраке ее глаза не горели, как угли, а лишь едва заметно тлели холодным лунным светом.

— Трутни. Рабочие особи.

— Сучья матерь… Сколько их тут!

— И это далеко не вся большая дружная семья, — усмехнулась Ланцетта, — Может, две трети от нее. Некоторые трудятся в тоннелях, другие отправляются на поверхность, чтоб прокормить домочадцев. В подземном городе хлопот не меньше, чем у магистрата.

— И тот дом наверху…

— Одна из их охотничьих ловушек. Я знала по меньшей мере пять таких в Брокке, но эта… Эта была для меня блядским сюрпризом.

Сколько их тут? Четыре дюжины? Пять? Подсчитать было невозможно, потому что все обитатели подземного улья находились в беспрестанном движении, точно жидкость под давлением в сложной капиллярной системе. Они деловито передвигались по слюдяным тропкам, иногда замирая на несколько секунд, ловко обтекали друг друга на поворотах и сложных перекрестках. Постоянно шевелящееся и кажущееся беспорядочным месиво насекомых. Но это были не насекомые, это были люди. И оттого зрелище выглядело еще более жутким.

Все они были тощими, будто жар улья растворил на их костях без остатка и мясо и жир, а волосы выпали сами собой. Их желтоватые тела, угловатые из-за выпирающих под кожей костей, выглядели сухими и невесомыми, отчего казалось, что при столкновении они должны издавать легкий шелест хитина, как засушенные бабочки.

Кажется, здесь были и мужчины и женщины, но их тела настолько ссохлись, что различия сделались неочевидны. Они двигались порывисто и беззвучно, с деловитой насекомьей грацией, как пчелы в лотке, лица их были сосредоточены и мертвы, а глаза казались полупрозрачными, сухими снаружи и влажными в середке, как не успевшие сформироваться янтарные катышки.

Сталкиваясь друг с другом на узких тропках, они иногда замирали, принимаясь ощупывать друг друга. Тощие руки перебирали пальцами, соприкасаясь в беспорядочных жестах, рукопожатиях и ласках. Они походили не то на слепцов, жадно стискивающих друг друга в объятьях, не то на ссорящихся детей, пытающихся побольнее ущипнуть друг друга. Они словно танцевали, но не используя при этом ни ног, ни тела, одними лишь руками, но танцевали так быстро, что за ними не поспел бы самый разнузданный контрданс из тех, что исполняли в Гугенотском Квартале. Иногда кто-то из них, устав щипать, поглаживать и барабанить, внезапно открывал рот и приникал к другому в отвратительной пародии на страстный поцелуй, погружая язык в чужой рот, точно маленький сухой яйцеклад.

— Так они общаются, — Ланцетта вновь удивительно ловко угадала ход ее мыслей, а может, все мысли Холеры сейчас были написаны на лице, — Определяют на вкус, что ел другой, сыт ли он и здоров.

Холера отползла от осыпающегося края вглубь норы, что вела к их земляной камере. Ей показалось, что если она еще секунду будет смотреть на беззвучные поцелуи ссохшихся обитателей улья, ее вырвет горькой желчью и будет рвать всю оставшуюся жизнь, сколько бы та ни длилась.

— Кстати, тебе это понравится. Иногда они используют для этого то, что между ног. Для них, в общем-то, никакой разницы, но выглядит забавно, верно? Так думаешь, ты смогла бы стать своей здесь?

Холера не отозвалась, ей завладела новая мысль. Мысль была жуткой, как извивающаяся уховёртка, но Холера не могла так просто вышвырнуть ее из головы, та уцепилась ядовитыми цепкими лапками.

Где выход? Где блядский выход из этого исполинского, выточенного в земле, лабиринта?

Улей был пронизан тысячами отверстий, но все они походили друг на друга, как бубоны на груди больного чумой. Одинаковые по размеру и форме, оплетенные паутиной, они не были снабжены ни вывесками ни указателями, обитателям этого подземного города не было в них нужды. Наверно, они ориентировались по запаху или…

Наверно, здесь можно блуждать годами, отрешенно подумала Холера. Она представила, как бежит, срывая дыхание и спотыкаясь в вязкой паутине, бежит вслепую, выставив перед собой руки и молясь всем демонам Ада. Но все, на что она натыкается, это сухая земля. Она не слышит звуков Броккенбурга, те не проникают так глубоко под толщу земли. Все, что она слышит, это шорох сухой кожи и пощелкивание костей. Все, что она видит, это тусклые янтарные огоньки в темноте…

Точно уловив миг ее слабости, боль в ее несчастной, едва не размозженной, голове усилилась. Пульсирующая точка боли, устроившаяся за правым ухом, закопошилась, живо напоминая о себе.

— Где выход? — процедила Холера сквозь зубы, ощущая себя слишком слабой, чтоб огрызнуться, — Где нора, что ведет наверх?