Дурная кровь - Даха Тараторина Страница 40

Они неслись по едва проторенной телегами дороге, вспахивали снег, алмазами сверкающий в лучах холодного солнца, обгоняя пар, пухлыми клубами вырывающийся изо ртов. Нестись бы так до скончания веков, наперегонки с собственными мыслями, с жизнью наперегонки!

Но кони не умеют скакать вечно, любая дурь рано или поздно выветрится из головы, а жизнь слишком быстра, чтобы обмануть её галопом.

Они перешли на рысцу, а там и на шаг. Талла расслабилась, откинулась в седле, опираясь спиной о грудь наёмника. Осмелев, Верд забрался рукой под её полушубок, сжал ладонью талию. Что такого-то? Просто колдунья верхом едва держится, того и гляди сползёт!

Свернули к речному склону, пошли вдоль в поисках переправы. Покрытая толстой белой коркой, запертая подо льдом вода недовольно бурлила, но справиться с холодами не могла. Она рвалась на волю, стучалась снизу, грозила отомстить по весне, разлившись, затопив близлежащие поля. Но то по весне. А пока, крепко схваченная морозными оковами, она могла лишь злиться и брюзжать, покоряясь зиме.

— А что, если моста нету? — Талла локтем закрылась от яркого солнечного света, всматриваясь вдаль.

— Есть.

— Тебе почём знать? Может потоком снесло. Или сломал кто непоседливый.

— Ему бы за такое спину сломали. На ближайшие тридцать вёрст мостов боле нету. Ещё с тех времён повелось, когда границу защищали. Нападёт враг, — переправу поджечь и стоять, покуда всех не перебьют.

Колдунья поёжилась, живо представляя, как гибнут воины на этой стороне, чтобы враг не пробрался на ту.

— Нельзя же так, — тихонько проговорила она.

— Только так и можно, — жёстко отрезал Верд. — Воины для того и существуют, чтобы стоять в строю и таких, как ты, дурёха, защищать.

— Такие, как я, может, и сами за себя постоять могут!

Охотник едко хмыкнул.

— Могут! — с жаром повторила дурная. — Я столько лет одна жила и ничего, никто не обижал! Почти… Но я всё равно справлялась!

Наёмник сильнее прижал к себе колдунью, точно она могла выкрикнутой глупостью накликать беду.

— Справлялась она. Ты ютилась в глуши на самой границе страны. Тебе повезло дожить до… сколько там тебе? Двадцать? Двадцать два?

— Девятнадцать, — нехотя призналась девушка. — И в деревне меня скоро перестарком бы кликать начали!

— Дурой. И не скоро, а уже кликали.

— Сам дурак…

— Вот отвезу тебя… куда приказано. Станешь как сыр в масле кататься. Есть люди, которым дела нет до суеверий. Богатые, влиятельные люди. Такие, как ты, у них под крылом отлично приживаются! Вот там можешь мнить себя самостоятельной, сколько вздумается.

Она как могла сильно обернулась к наёмнику. Поймала его взгляд, точно льдом приморозила.

— Верд, — тонкие пальцы сжали полы плаща, — ты же можешь этого и не делать…

Как же не хотелось смотреть в эти синие чистые глаза! Отвлечься, рыкнуть, шугануть дурную…

— Тебя разве спрашивал кто?

— Верд, пожалуйста. Я не просила тебя ни о чём…

— Не просила?! — наёмник прикрыл один глаз, подсчитывая: — Каурку не бей, потанцуй, на привал в лес остановись…

— Верд, — перебила дурная. Она коснулась шрама на его щетинистом подбородке и повторила с нажимом, с жаром, будто пыталась вложить в это слово куда больше, чем могла: — Пожалуйста.

Боги, если в вас и правда есть хоть немного справедливости, уймите эту девку! Пусть не сверкает холодное пламя в синих очах, пусть не алеют губы, к которым так и хочется прильнуть!

Наёмник с силой развернул её носом к дороге и куда грубее, чем следовало, рявкнул:

— Сдохнешь одна! Никто и не вспомнит.

— Никто? — узкие ладони легли на уздечку, нежно погладили лошадиную шею. Напряжённую лошадиную шею. Шею… Лошадиную… Вчера так же нежно они касались его, Верда, плеч. — Совсем никто не вспомнит, когда я умру?

Пока охотник замешкался, она резко натянула поводья и спрыгнула наземь. Упала, провалившись в снег, подскочила и кубарем скатилась вниз, к реке.

— Вернись сейчас же!

— Зачем? — не то смеётся, не то плачет. Дурная… — Никто же не вспомнит, если помру!

Санторий, до того дремавший в седле, очухался:

— Чего это она?

— А нужен повод? — буркнул наёмник, спешиваясь. — Дурная же!

— Да и ты не лучше, — сообщил Санни затылку приятеля, когда тот уже достаточно спустился, чтобы полениться вернуться и расщедриться на оплеуху.

— Поднимайся немедленно! — велел мужчина.

— Или что? Я так глупа, что прямо тут на месте и кони двину? Без тебя, думаешь, и часу не протяну?

— Да ты и минуты без защитника не протянешь! Живо марш к лошади!

— А не пошёл бы ты! — лаконично предложила колдунья, упирая руки в бока.

— Сама иди! Пешком до моста! Давай-давай, поглядим, как запоёшь, когда пятки отморозишь!

И, вместо того чтобы вернуться в седло и дождаться, пока девка и правда устанет али окоченеет, Верд рванул вперёд. Колдунья отскочила, попятилась, опасливо ступая на лёд.

— Поймаю — задницу надеру так, что сесть не сможешь!

— Поймай сначала! — Талла прошла ещё немного, привыкая к ненадёжной опоре.

— Выдеру!

— Надорвёшься!

— У, дурная! Всё равно ж никуда не денешься! — наёмник тронул носком сапога речные оковы, но лёд тут же затрещал под его весом, промялся. — Представить не можешь, что с тобой сделаю, как только доберусь!

Колдунья, рисуясь, гарцевала по льду туда-сюда: не достанет тяжеловес лёгкую лань, как бы ни старался!

— Что интересно? Вчера, помнится, ты раньше струсил, чем я!

Любопытство Сантория вскипело так сильно, что полоснуло жаром по лопаткам наёмника. У Верда аж щёки от смущения загорелись. Хотя нет, от злости. Конечно же, от злости.

— Спасибо бы сказала!

— Спаси-и-и-и-ибо! — дурная показала язык и пошла по реке, аки посуху, дальше. — Дурой зовёшь. Спасибо! Считаешь, что дунь на меня, — развалюсь. И за это спасибо! На себя злишься, а на мне срываешься. Спасибо! Спасибо! Спасибо! — она топнула ногой и… провалилась.

Взвизгнула, взмахнула рукавами, как птичка, и целиком нырнула под воду. Только чёрная полынья и осталась.

— Талла!

Пока ещё Санторий отыщет в чересседельных сумках верёвку, пока распутает, примотает, пока спустится…

Верд сиганул вперёд, не задумываясь. Скользнул на животе, ощущая, как проваливается и влажнеет лёд, как царапает холодом. Вот сейчас, сейчас… покажутся над водой тонкие бледные пальцы, уцепятся за острозубый край льдины… Но течение сильно, а Талла, лёгкая, нежная, не одолеет его в одиночку.