Мир Чаши. Дочь алхимика - Филипп Крамер Страница 4

— Жан, — улыбнулся мальчишка, оттопырив треугольный подбородок.

— Меня зовут Жозефина, а имя моего рода, я полагаю, и так знаешь. — Она вернула ему улыбку и повернулась к Мартину. — Сейчас мне нужен Серж, а по возвращении снова понадобитесь вы с вашей неоценимой помощью.

— Да, конечно, как госпоже будет угодно. — Старый слуга чопорно поклонился и вышел на солнечный свет. Жозефину же конюшонок повел вглубь, мимо денников, где за стенкой из дранки было устроено немудрящее обиталище Сержа — даже дверь без замка, так, лишь бы не дуло от входа в конюшню.

— Все, я туда не пойду, и смотреть-то горько, как совсем бирюком сидит…

— Спасибо, Жан, — и девушка нырнула под низкую притолоку.

В небольшой выгородке помещались маленький стол, лавка и табурет, на котором у стола и сидел Серж, теребя в руках какую-то часть сбруи; окошко, прорубленное во внешней стене, было неровно закрыто ставнем, но девушке вовсе не требовался свет — она ясно видела знакомого с детства конюха внутренним взором. Он был уже стар, куда старше Мартина, и сохранял ясный разум и живость движений. Но сейчас он не слишком походил на себя самого — обычно жилистый, подвижный, с веселым прищуром глаз, теперь он сидел согбенный, будто не крепкий старик, а древний старец, и крепче перегара от него шибало горькой виной. Замедленные движения, взгляд в никуда, общее ощущение, что человек не принадлежит этому миру — так и выглядят те, на кого свалилось большое, переворачивающее мир горе. В храм приходило много таких…

— Серж, — пододвинув к себе кусок чурбака, Жозефина присела перед конюхом. Помутневшие от самогона, слез и горя глаза медленно поднялись на нее, и конюх сказал надтреснутым голосом:

— А, молодая госпожа…

Сердце ее зашлось от жалости. Чужие чувства рвали грудь, спасительно отодвигая ее собственные, но это был не первый и, видят Боги, не последний раз — и девушка привычно сосредоточилась, ощущая, но не получая ни вреда, ни смятения. Тонкий лед над бурлящей рекой…

— Я рада тебя увидеть. Рада вернуться домой. Жаль только, что… вот так…

— Рады… рады — это хорошо… а я вот… не уберег… Не уберег, — он снова уронил голову ниже плеч, и слово прозвучало как приговор самому себе. — Виноват… госпожу свою не уберег…

Она мысленно потянулась вперед, к конюху, успокаивая его, гася неизбывное горе, колющее девушку отголоском, пронзительным эхом ее собственного. Привычное усилие над собой — присутствие рядом того, кому требовалась помощь, всегда отодвигало собственные чувства Жозефины прочь от бьющегося в агонии разума, позволяя ей вновь стать цельной и спокойной. Той, которая может помочь.

Собственное горе придет снова, обрушится своим душным телом, но после, когда оно уже не сможет помешать исполнению долга целителя.

— Ты не виноват, — покачала она головой. — Никто не виноват.

— Я не смог, — горько прошептал слуга, — не защитил…

— Никто бы не смог, — вздохнула Жозефина, вспоминая жуткую и странную картину пожарища. Конюх не слушал, он тоже был сейчас там, переживая одновременно два кошмара — тогда, когда он не спас любимую хозяйку, и сейчас, когда горе потери и раскаяние медленно поедали его своими зазубренными ядовитыми зубами.

— Не уберег, — повторил конюх, глядя куда-то в пространство перед собой. Пальцы теребили упряжь все медленней, будто из них уходила жизнь. Девушка перевела взгляд на его руки — в повязках до запястий, и повязки явно полдня не меняны… Она осторожно взяла его ладони в свои, выпутала из пальцев сбрую — конюх не сопротивлялся, только пальцы гнулись плохо, как деревянные — и, размотав повязки, присмотрелась к ранам. Ну да, ожоги, довольно сильные, с открытыми мокнущими язвами и воспаленной кожей, но ничего такого, что нельзя вылечить.

Сила потекла к обожженным рукам, успокаивая боль, затягивая раны, охлаждая кожу.

— А все Штерн проклятый, зачем она за него пошла… — Конюх вскинул взгляд, сообразив, кому это говорит. — Извините, госпожа, что папку вашего…

— Расскажи, как это было, — нарочито спокойно, сухо сказала девушка. Такое упоминание об отце ее не удивило: старый слуга был всю жизнь предан де Крисси и новатора Штерна недолюбливал. Что, впрочем, не мешало ему нести свою службу одинаково безупречно до него, при нем и после него.

Серж шмыгнул носом, переглотнул и заговорил:

— Не спалось мне ночью, сидел чинил чего-то, и тут лошадки забеспокоились. Они, лошадки-то, всегда все чуют и всегда предупреждают меня, старого… и тут давай копытами бить, и ржать, и фыркать — я глянул — в конюшне все спокойно, тогда наружу выскочил — а там зарево над домом. Ну я ведро воды от входа хвать — и побежал туда; бегу, а в окнах стекла лопаются, и огонь прям стеной стоит, не видно ничегошеньки. До уличного входа добежал, ведро на себя опрокинул, чтоб, значитца, не сгореть, дверь распахнул, а в огонь войти не смог.

— Как это — не смог? — переспросила Жозефина с удивлением, не переставая залечивать обожженные пальцы.

— Да так вот… руки сую туда — а там как рогожа натянута во всю дверь, пальцы упираются, и все тут.

Точно. Вот оно. Она ожидала увидеть, что конюх весь покрыт ожогами, как обычно и бывает с теми, кто спасал людей на пожаре, но загорелую кожу лишь прорезали морщины, ожоги же пятнали только пальцы.

— …И тихо, вот жуть-то какая, ни огонь не шумит, ни дерево в огне не трещит, и не кричит никто там, в огне-то… и вырваться никто не вырвался… Матушка-то ваша туда влетела, а выйти не вышла…

— Спасибо, что рассказал, — тихо сказала Жозефина, придавленная двойным горем. — Ты не виноват. Никто из вас не виноват. Никто бы не смог.

— Не вышла… — еще тише повторил Серж, глядя в пол. — Лошадка — зверюга такая, и беду и смерть чует… вот мне будет срок — придет за мной белая кобыла…

— Ты мне нужен, — попыталась ободрить конюха Жозефина, вкладывая в свои слова толику Силы и протягивая руку, чтобы погладить его по седой голове. — Серж, ты не виноват, оставайся здесь, куда я без вас…

Он качнул головой, вскинул освободившиеся от бережной хватки молодой госпожи ладони к лицу и хрипло зарыдал — без слез, молча и страшно. Старый слуга, поступивший к де Крисси еще таким же мальчишкой, каким сейчас был Жан, оплакивал и свою хозяйку, и паче того — что не смог ее спасти. Или хотя бы умереть вместе с нею.

— Не уберег… не убере-о-ог!..

…Когда кончились прорвавшиеся наконец слезы, Серж сполз с табурета и уснул прямо на полу. Жозефина осторожно вышла и позвала Жана и Мартина. Они переложили спящего на застланную попоной лавку, где подушкой служило седло. С Мартина было взято обещание, что, как только конюх проснется, ей немедленно сообщат — отдых души после выплеска мучащих человека чувств необходим и благотворен, но после всего этого нужен присмотр и уход — ослабленная душа вполне может не вынести пережитого, да и забота никогда не бывает лишней. Впрочем, вряд ли Серж очнется раньше вечера, впереди еще множество дел, и конца этому уже очень длинному дню никак не предвидится. А время всего-то обеденное…