Голос ночной птицы - Роберт МакКаммон Страница 4

Мэтью в отчаянии помотал головой:

— Я думал, нам дадут приличную комнату. В сарае и то было бы лучше.

— Мы не пропадем, переночевав здесь одну ночь. — Вудворд подбородком указал на единственное закрытое ставнем окошко, заляпанное полосами дождя. — Я осмелюсь утверждать, что мы пропали бы, если бы продолжали путь в такую погоду. Так что будь, Мэтью, благодарен.

И снова Вудворд все свое внимание посвятил тому, что делал: одеванию к обеду. Он открыл свой сундук и достал чистую полотняную белую рубашку, свежие чулки, пару светло-серых бриджей, которые аккуратно положил поперек кровати, чтобы не зацепить материю соломой. Сундук Мэтью также был открыт, и чистая одежда наготове. Одно из требований Вудворда: где бы они ни были и каковы бы ни были обстоятельства, к обеду они одеваются как цивилизованные люди. Зачастую Мэтью не видел в этом смысла — разряжаться, словно кардинал, иногда для нищенской трапезы, — но понимал, что для правильного мироощущения Вудворду это жизненно необходимо.

Вудворд вытащил из сундука болванку для париков и поставил на небольшой стол, который вместе с кроватью и сосновым стулом составлял всю меблировку комнаты. На болванку Вудворд надел один из своих трех париков — тот, что был окрашен в приличный оттенок каштанового, с вьющимися локонами на плечах. При чадящей свече в кованом подсвечнике, висящем на крюке над столом, Вудворд осмотрел собственную лысину в ручном зеркальце с серебряной оправой, которое путешествовало с ним из самой Англии. На белой коже головы виднелось с десяток старческих пигментных пятен — прискорбно неприятное зрелище с точки зрения их владельца. Вокруг ушей имелся легкий седой пушок. Стоя в нижнем белье, Вудворд рассматривал эти пятна. Его пухлый живот вываливался из-под перетягивающего пояса, ноги были тонкие, как у цапли. Вудворд тихо вздохнул.

— Годы, — сказал он, — жестокая вещь. Каждый раз, глядя в зеркало, я нахожу новый повод для жалоб. Береги свою юность, Мэтью, это ценнейшее имущество.

— Да, сэр.

Произнесено было без особого выражения. Тема разговора для Мэтью была не нова — Вудворд часто впадал в поэтичность, рассуждая о невзгодах старения. Мэтью сейчас был занят тем, что влезал в свежую белую рубашку.

— А я был красив, — продолжал размышлять вслух Вудворд. — Действительно был. — Он наклонил зеркало, разглядывая старческие пятна. — Красив и тщеславен. Кажется, не без оснований тщеславен.

Он слегка сощурился. Теперь пятен было больше, чем в прошлый раз, когда он их пересчитывал. Да, больше, в этом сомневаться не приходилось. Больше напоминаний о собственной смертности, о времени, утекающем, как вода из пробитого ведра. Он резким движением отвел зеркало в сторону.

— Я ведь продолжаю стареть? — спросил он, обращаясь к Мэтью с намеком на улыбку. — Нет надобности отвечать. Сегодня самообвинений не будет. Ах, где моя гордость!

Он сунул руку в сундук и вынул — с огромной осторожностью и восхищением — камзол. Не какой-нибудь обыкновенный. Тот камзол был темно-коричневого цвета густого французского шоколада, с тончайшей подкладкой черного шелка. Украшали этот камзол — и поблескивали сейчас при свече, когда Вудворд держал его в руках, — тонкие полоски, сплетенные из золотых нитей. Два маленьких скромных кармана украшало по краям такое же золотое плетение, а пять пуговиц камзола исполнены были из чистой слоновой кости — довольно уже пожелтелой после стольких лет ношения, но все же настоящей слоновой кости. Замечательный предмет одежды, реликт прошлой жизни. Вудворду случалось иногда перебиваться сухарями, грустно созерцать пустую кладовую и еще более пустой кошелек, но никогда — хотя этот камзол принес бы приличную сумму на рынке Чарльз-Тауна — Вудворд даже не рассматривал возможность его продать. В конце концов, это было связующее звено с его прежней жизнью джентльмена со средствами, и много раз он засыпал, обернув этим камзолом грудь, будто тот мог навеять сны о счастливых лондонских годах.

Донесся раскат грома. Мэтью заметил, что угол подтекает, и вода струится по кое-как ошкуренным бревнам, собираясь лужицей на полу. Еще он заметил, что по комнате шныряют несколько крыс, и оценил их как не уступающих по размерам своим городским собратьям, если не превосходящих их. Он решил попросить у Шоукомба дополнительную свечу, и если он вообще заснет, то лишь сидя и с фонарем под рукой.

Пока Мэтью надевал пару темно-синих бриджей и черный сюртук, Вудворд натянул чулки, серые бриджи — несколько туго сидящие в талии, а потом — белую блузу. Затем он сунул ноги в сапоги, очищенные от грязи, насколько это было возможно, и только после этого надел и застегнул свой высоко ценимый камзол. Далее последовал парик, расправленный и установленный должным образом под контролем ручного зеркальца. Вудворд провел рукой по подбородку — нет ли щетины: ему удалось побриться с использованием таза дождевой воды, которую Шоукомб принес для умывания. Последним предметом одежды был бежевый сюртук — довольно мятый, зато закаленный в путешествиях. Мэтью прошелся расческой по непокорному ежику волос, и они были готовы к приему у хозяина заведения.

— З-заходите, рассаживайтесь! — заорал Шоукомб, когда Вудворд в сопровождении Мэтью вошел в общий зал. Дым очага стал еще более густым и едким, если это только было возможно. В зале горело несколько свечей, и Мод вместе с девушкой возились у котла, булькающего на крюке над красными углями. Шоукомб стоял на ногах, держа в руке деревянную кружку с ромом, и показывал вошедшим на стол. Судя по качанию тела, жидкость свое действие оказывала. Трактирщик заморгал и издал низкий присвист, к концу ставший существенно громче.

— В Бога и короля мать, это у вас золото? — Вудворд не успел отпрянуть, и грязная лапа Шоукомба, высунувшись вперед, пощупала поблескивающий камзол. — Вот это матерьяльчик, блин! Мод, ты глянь! Он золото носит на себе, ты видала такое?

Старуха, чье лицо под длинными седыми волосами в отблесках огня напоминало потрескавшуюся глину, глянула через плечо и издала звук, который можно было счесть и изуродованной речью, и просто сопением. Потом снова вернулась к своей работе — помешивать в котле и издавать звуки, которые звучали то как приказы девушке, то как неодобрение ей же.

— Ну, блин, как птички! — сказал Шоукомб, ухмыляясь во весь рот. Мэтью сравнил бы этот рот со свежим порезом от стекла. — Золотая птица и черная птица, во зрелище! — Он шумно отодвинул стул от ближайшего стола. — Давайте садитесь, пусть крылышки да перышки отдохнут!

Вудворд, достоинство которого было оскорблено подобным поведением, сам отодвинул для себя стул и опустился на него со всем изяществом, которое мог собрать. Мэтью остался стоять и, глядя прямо в глаза Шоукомбу, произнес:

— Ночной горшок.

— А?

Кривая ухмылка так и застыла на физиономии Шоукомба.

— Ночной горшок, — твердо повторил молодой человек. — В нашу комнату не поставили ночной горшок.

— Ночной. — Шоукомб глотнул как следует из кружки, и струйка рома потекла по подбородку. Ухмылка исчезла. Зрачки превратились в черные булавочные головки. — Горшок. Ночной, значит, мать его, горшок, на фиг. А на хрена, по-вашему, лес тут? Если кто ж-желает посрать или поссать, идет прямо в лес, на фиг. И ж-жопу листьями вытирает. А теперь садитесь, а то ужин щас будет.