Меч и крест - Лада Лузина Страница 4

— П-и-и-и-и! — громко пропищала Даша, имитируя славноизвестный звук в телевизоре, перекрывающий маты. — Обещаю вам, Александр Витальевич, сегодня буду стоять на сцене, как солдат перед мавзолеем Ленина. — Она бодро приложила ладонь к виску, отдавая честь.

— К пустой голове… — неприязненно начал директор, но махнул рукой. — Ладно. Что у нас с шестым числом?

— О! — оживилась Даша. — Ночь на Ивана Купала получится землепотрясная! Пресса в курсе — все в шоке. Все ж — язычники, все, на самом деле. Гороскопы там, бабки-шмабки, секс, короче… На пляже сложим костры, будем через них прыгать! Всем мужчинам будут выдавать при входе рога…

— В каком смысле? — встрепенулся директор.

— Да нет, не в том, — хохотнула Чуб и, извернувшись, выудила из кармана брошенной на стол куртки затасканную книжицу. — Просто ночь на Ивана Купала — это, типа, наш славянский Хэллоуин! Ночь перед праздником Всех святых, то есть в нашем случае одного главного святого, когда нечисть властвует на земле безраздельно. Черти там, ведьмы, вурдалаки! — радостно блеснула она интеллектом, который, в отличие от прочих частей ее естества, излучал блеск крайне редко. — Поэтому мужчинам будут выдавать рога, зубы и хвосты, женщинам — метлы и венки. А утром дамы будут пускать венки со свечками по Днепру, а мужики — их ловить… Я все-все про Купалу прочитала. У меня целая программа!

— Угу, — скептически фыркнула Заядлая, явно адресуя свои сомнения близстоящему начальству. — Только Хэллоуин — это Хэллоуин, его все знают. А это все наши мамины радости… И вообще, зачем людям нужно два Хэллоуина?

— Но этот наш, личный! — громогласно обиделась Чуб.

— Ладно, — обреченно вздохнул директор, — работайте. И помните, что я вам сказал. Один шаг со сцены, и считайте, что вы уволены.

* * *

— Все, конец вроде, — недовольно пробасил Машин отец, моргая красными от усталости глазами. — Запарились! Ну и пекло.

Под землей было нестерпимо душно и жарко, словно в бане с докрасна натопленной печью. Владимир Сергеич нетерпеливо стащил ставшую невыносимой куртку и замотал ее вокруг пояса, — под ногами хлюпала жидкая грязь и клубился пар.

— Че ты хочешь, Сергеич, воду ж горячую прорвало, — напомнил ему напарник. — Вон там еще течь, — ткнул пальцем он. — Видишь? Но эта, кажись, последняя… Эй, новенький, тащи инструмент.

Новенький — парень с живописным восточным лицом — сузил черные, как волчьи ягоды, глаза и внимательно огляделся.

— Мы сейчас в центре горы, — странно сказал он, — почти у самой вершины.

— Понятное дело, — равнодушно пожал плечами рабочий. — Оттого и улицу залило, что она под горой лежит.

Круглый туннель подземного коллектора поднимался от улицы Фрунзе вверх — на гору, где размещалась печально известная психиатрическая «Павловка», — и тянулся дальше, к Бабьему Яру.

Когда-то, двести лет назад, больница, в которой в 80-х годах работал еще никому не известный Кашпировский, была Кирилловским монастырем, но сменила свой статус задолго до революции, а имя святого на фамилию советского академика — после. От обители же осталась только церковь, расписанная юным Врубелем, почему-то до обморока и безумия боявшимся загреметь в старости именно в этот, соседствующий с ней, сумасшедший дом.

— И впрямь сумасшедший дом какой-то! — который раз за сегодняшний день разозлился суровый Сергеич, ощупывая «кажись, последнюю» пробоину. — Трубы ж, считай, новые. Чего они вдруг полопались? Ни ржавчины, ни хрена… Че-то здесь не так, Коля.

— Да говорю ж я тебе, это диггеры [3]безобразничают, — начал доказывать уже не единожды высказанную мысль напарник. — И что это за мода пошла по канализациям нышпорить?!

— Что ж, — по-отечески протянул Владимир Сергеевич, — под Киевом подземных ходов больше, чем улиц в городе. Монахи сотни лет рыли, вот ребятам и интересно, что там. Но трубы они не портят, зачем?

— Ба! — громко вспомнил Коля. — Тут же Кирилловские рядом! Во куда они влезть надумали! Там, дальше, коллектор прямо к ним выходит.

— Где? — с мальчишеским интересом спросил новенький.

— Да там, дальше, направо, — обрадовался поддержке напарник и, увидав, что любопытный парень уже направился в указанном направлении, добавил с деланной деловитостью: — Верно-верно! И поглянь заодно, чего там! Если они ворота открыть пытались, точно нужно доложить кому надо.

Прошагав метров сто, новенький свернул в боковой туннель и почти сразу наткнулся на ржавые, вросшие в землю ворота, одна из тяжелых створок которых была немного приоткрыта, образуя небольшую щель, вполне достаточную, чтобы сквозь нее протиснулся кто-то молодой и гибкий. Черноглазый скользнул внутрь и обернулся. Луч света, выпрыгивающий из фонарика на его каске, задумчиво потрогал дыру в кирпичной стене. Какой-то начальник, не удовлетворившись железом дверей, велел заложить вход в тысячелетние Кирилловские пещеры, каждый шаг по которым грозил громким обвалом. Но теперь часть стены была разобрана.

Помедлив, парень зашагал дальше по путаному узкобедрому лабиринту неслышной поступью черной кошки, безбоязненно сворачивающей то вправо, то влево. Луч хлестал по угрюмым глинистым сводам прорытой в земле норы и вспахивал пыльную дорогу — на ней было множество следов, переплетающихся и наступающих друг на друга. Именно они привели его в конце концов к оскалившемуся черным ртом тупиковому «залу» — небольшому и полукруглому, косо срезанному серой бетонной стеной, которая, в сравнении с двумя другими, могла считаться малолетней девчонкой.

У этой самой юной стены стояло нечто неприятное и нехорошее. Аматорское панно из распиленных на куски православных икон, сложенных наново в чудовищную, кощунственную мозаику. А посреди мрачного узора из разрозненных всевидящих глаз, скорбных ртов и отрезанных Иисусовых рук висела пригвожденная четырьмя канцелярскими кнопками, вырванная из дорогого художественного альбома репродукция Матери Божьей с притихшим младенцем на коленях.

Несколько секунд черноглазый взволнованно рассматривал уже успевшее сморщиться от сырости лицо Марии, выхваченное из темноты тусклым ореолом его фонаря. И вдруг, осатанело сорвав репродукцию православной иконы с непотребного алтаря, резко запрокинул подбородок вверх и взвыл беззвучно и страшно.

Из дневника N

Это правда! Все подтвердилось. Хотя мой гений невозможно заподозрить в обмане — разве что в сумасшествии. Но это уже вопрос веры.

Я — верю!

А значит, она умрет…