Три робких касания - Евгения Мулева Страница 4

– Я не буду, – я спешно оборвала его, не в силах боле это выслушивать. Так стыдно, так мерзко мне давно не было! – Никогда. Никогда.

– Прекрасно. – Он выбросил последний лист и встал.

***

Велька висела у меня на шее. Должность толстенной горжетки её вполне устраивала. Ходить по подземельям она не любила: едкие запахи, скребущие грохоты и никаких мышей. Мне здесь тоже не особо нравилось. Сыро, промозгло, безжизненно. По стенам змеились толстые журчащие трубы. Странные жёлтые светильники тревожили кошачий глаз. Велька жмурилась, и я вместе с ней. За стенкой что-то рвалось и дребезжало. Я зашагала быстрей. Благо коридор был пуст и просторен – одни камни и трубы, ни людей, ни мусора. В резиденцию всеведущих мало, кто заглядывал. Оно и понятно. Слушатели из Большого Университета предпочитали гуманитарные искусства, а практиканты из Малого занимали верх лабораторий. Всеведущих сторонились, всеведущих опасались. «Они не ходят в храм! Они играют с тёмными силами! Они…» – на этом месте все приличные люди замолкали и продолжать решались, только крепко надравшись. Велька зашипела. В проходе появилась новая тень. О солнечный, пусть это будет мастер Виррин! Чем быстрее я с этим разберусь, тем лучше. Тень, слишком громоздкая и неуклюжая для главного чернокнижника, шустро скользнула вдоль стены, приблизилась ко мне локтя на три и растворилась. Чертовщина. Около часа я проторчала, плутая по старым лабораториям. Ни мастера, ни Галвина. Никого.

***

Я приехала в город в начале прошлой осени, на тремя днями позже, чем он. Специально подгадала так, чтобы не видеться хотя бы в поезде. Чернокнижник усмехнулся мерзенько, мол, твоё дело, твоё, хочешь гулять наощупь в незнакомом городе – дерзай. Да подумаешь. Он уехал с вечера, не сказал никому, даже попрощаться не зашёл, оставил храму денег от имени господина Виррина и был таков.

«Всегда можно вернуться», – думала я, перекладывая трусы в чемодан. «Ну и глупость же делаю», – шептала на лестнице. Никто меня не держал и отговаривать не спешил. Я не клялась быть монахиней, просто выросла, просто стала работать с детьми и переводить вечерами. Восьми лет хватит. Говорят, цыгане ходят по свету вслед за ветром, а я… и мне пора. Матушка отправила со мной Иону, довезти, проследить, накормить, поселить, вызвонила чью-то тётушку, подыскала комнату, даже денег в дорогу дала из своих собственных. Я отнекивалась, меня не слушали. Вещей набралось немного: бельё да книги, и кошка.

Помню, поезд ехал долго, вечер, ночь, кусочек дня. Тетка Иона спала всю дорогу. Я сидела напротив, баюкала Вельку, выбегала на полустанках в толпе курящих. Кошка лениво потягивалась и снова лезла на руки. На каждой остановке я клялась, что никогда, никогда больше не сяду в поезд. Я упала дважды, забираясь внутрь с низкого перрона. Кошка дремала, и я наощупь, считая по перегородкам, искала наши места. По вагону сновали люди, люди храпели, пили крепкое, играли в карты. Воздух спёртый пах железом, копчёным мясом, табаком и по́том. Мне так хочется это забыть: поезд, первые дни в городе, нервные, рваные. Я винила себя каждый вечер, запираясь в чужой комнате. Он не приходил, не подавал виду. Я нашла телефон, и сама позвонила в кабинет Виррину Оду.

Мне ответили: «Здравствуйте, Аннушка, вы от Галвина? Скажите, как ваша фамилия, мы выпишем пропуск». А у меня не было фамилия, у мамы не было, потому что она цыганка, у неё и документов не было, у монахинь не было, потому что они божьи люди.

***

«Анна Веда!» – объявил господин. Я встала, оправила юбку, не слишком узкую, не слишком короткую, и медленно на шатких каблуках проковыляла к кафедре, обитой гладким дерматином. Где-то в первых рядах сидел Виррин Од, глава Всеведущих, его учитель. Вдох. Я вышла читать доклад. Я только-только отшлифовала перевод, предложенный мастером. Мы провели целую вечность в его кабинете в Малых лабораториях в попытках разгадать зильский «манускрипт». У мастера Ода были сотни и сотни и сотни атласов, статей и книг. Ему пришлось обучать меня основам кристаллографии, кристаллофизики, для того, чтобы я хотя бы примерно могла понять, что перевожу. И я научилась. Работа захватила меня. Мы с мастером Одом, с самим Виррином Одом написали статью, частично перевели, частично догадались. Кристалл может обладать свойством, если группа симметрии является подгруппой свойства. Вот так легко одной строчкой можно упростить жизнь исследователям. Проверил на бумаге? Подходит? Пробуй. Нет, бери другой. Од экспериментировал. Его подручный бесёнок, чернокнижник Галвин, злился и ворчал, но даже он, даже он! под конец согласился. Вычитал доклад, высмеял, поправил несколько слов.

Я выходила почти без страха, уверенная, гордая. Они смотрели на меня как на дурочку. Видели монашку, видели цыганку, любовницу Виррина Ода, его внебрачную дочь. Да господи, кого угодно, но только не меня, не человека, с талантами которого можно считаться. Нет, меня не выгнали. Я дочитала. Я попрощалась с Одом.

Уходила я тоже гордо. Ведьмы не плачут. А Галвин? Чёртов Галвин – просто не пришёл.

***

Я знала его тайну, большую и страшную тайну. Поэтому и шла, тряслась в этих ржавых, стонущих вагонах, спускалась в подземелье. Жалостливая дурёха. Плюнула бы на него и со спокойной совестью пошла в кондитерскую, что в Чайном перекрёстке к Птице на чтения. Сладкая ваниль, карамель, клубничные эклеры, шоколадные роскошества и чай из травяных сборов. На мягких диванчиках почти нет мест. Разрешите, вот тут я присяду. Начнут фыркать, кошку, мол, принесла, а если повезёт и не станут. У стены, расписанной под огромный павлиний хвост, стоит помост. Птица поднимется, закинет русые кудри за спину, а глаза у неё голубые, два озера, два лесных тихих озера, огромные, и губы густо-красные, как верный городской кирпич. Она станет читать, и я забуду про всё – и про глаза, и про павлинов: я отпущу, весь мир отпущу, разрешу вести себя, слепую, по черноте дорогой слов и образов. Мне будет жарко и легко, и грустно и… Ну, нет. Прекрасный мир схлопнулся. Не будет сегодня Птицы, эклеров и чая с диким чабрецом. Письмо, запрятанное в сумку, укутанное страхом, ложью и ленью обёрнутое, какое бы там оно ни было, я обещала донести. Я знала его тайну, постыдную, мелкую тайну. Чернокнижник Галвин, еретик, осуждённый советом, колдун, вызывающий демонов, всего лишь человек – слабый и злой. Я знаю это, потому что магии не существует, и чувствую это, потому что сама ворожу. Я помню, каким он явился ко мне впервые, каким ушёл, каким предстал в Карильде, как обсмеял мою работу, тоже помню. Худой, сутулый и надменный. Самое необычное в нём – трость, безвкусная палка с металлическим зубом на гололёд. И всё же мне его жаль.