Тридцать седьмое полнолуние - Инна Живетьева Страница 4

Математик писал долго, заполняя страницу убористым почерком. Поднял голову, сверкнул на Ника очками.

– После уроков – к завучу!

Вот черт…

Ударил звонок и сразу же потонул в выплеснувшемся в коридор шуме.

– Можете идти, – разрешил Циркуль.

В рекреации гулко звучали голоса, покачивались от сквозняка шторы и флаги – гимназический и Федерации. Портреты членов сената отбрасывали на стены солнечные блики.

Ник свернул под лестницу, в старый туалет.

Окна тут были открыты, но все равно пахло дымом – вперемешку с оттаявшей землей и набухающими почками. Солнечный луч косо перереза́л пол и ломался о кафельную стену. На подоконнике устроились Гвоздь с Карасем. Гвоздь курил нахально, не скрываясь. Карась прятал бычок в кулаке.

Ник расстегнул мундир и наклонился к раковине. Поймал губами струю воды, холодную, с железистым привкусом.

Боль потихоньку отпускала.

– Эй, Немой! – махнул Гвоздь.

Ник подошел и пихнул в бок Карася, чтобы подвинулся. Тоже уселся на подоконник.

За решеткой, руку протяни – достанешь, высилась кирпичная стена. По краю ее торчали медные пики в разводах патины. Из-за стены глухо доносился уличный шум.

– Че, на волю охота? – подмигнул Гвоздь.

Ник потрогал кирпич. Нагрелся на солнце.

…Теплый камень с оглаженными прибоем боками, липкие от арбузного сока пальцы…

Вот что это? Когда?

Гвоздь выкинул окурок в щель за окном.

– А ты, Немой, к весне борзеть стал. – Голос его звучал равнодушно, но выдали глаза – блеснули злым любопытством.

– Ну и? Тебе не пофиг ли, Гвоздик?

– Пока не лезешь на мою территорию – однописсуарственно. Так что хамей, но не зарывайся. Понял?

– Вполне.

– Вот и умница. А теперь колись, на хрена концерт? Это ж не ты сделал.

– Почему? Сам говоришь, оборзел.

– Не в твоем стиле.

Ник приподнял брови, демонстрируя удивление.

– Охота за другого к Упырю идти? – не отставал Гвоздь.

– Почему за другого? У меня был выбор. Мог промолчать.

– Выбор. – Гвоздь сплюнул за окно. – Был бы у меня выбор, я бы Упыря…

Он выругался.

– Боюсь, с физиологической точки зрения это невозможно, – заметил Ник. – Хотя… Ut desint vires, tamen est laudanda valuntas.

– Чего? – удивился Карась.

– Пусть не хватает сил, но желание все же похвально.

Гвоздь хмыкнул.

– А не хочешь узнать, кто стрельнул? – предложил он. – Морду начистишь, все утешение.

– Не думаю, что это мне поможет.

Карась спрыгнул с подоконника, повел острым носиком.

– А слыхали, чего говорят? – спросил он. – Когда Упырь был маленьким вонючим Упыренком, к нему Псы приходили. Печать поставили. А л-рей снял.

– Больше слушай! Кто б его потом в гимназию пустил!

– По закону все освобожденные от проклятия… – начал Ник.

Гвоздь закашлял-заперхал.

– Ну ты даешь, Немой! У кого тот закон!

– Вот именно.

Помолчали.

Ник снова потрогал стену, но больше ничего не вспоминалось.

– Ладно, я пошел.

– Удачи, – пожелал в спину Гвоздь.

Коридоры опустели, и только из малышовой рекреации доносились голоса – там начиналась продленка. В окно было видно, как отчаливают со стоянок автомобили, унося в прохладных, кондиционированных салонах «деток».

Перед дверью Ник задержался. В отполированной табличке отразилось его лицо с сердито закушенной губой. Это же смешно – бояться завуча! Но он боится.

Одернул мундир, провел ладонью по медным пуговицам.

– Разрешите, господин Церевский?

В кабинете полумрак – шторы задернуты. Но Упырю хватило одного взгляда, чтобы засечь мундир дешевого сукна и приютскую нашивку на плече.

– Фамилия! – прозвучало резко, как хлыстом щелкнул.

– Зареченский. Восьмая параллель. Класс «бэ».

Завуч выдернул из стопки тетрадей ту, в которой писал Циркуль. Зашелестели страницы.

Громко тикали часы на стене, поблескивали стрелки. У Ника зачесалась шея, натертая жестким воротником, но он не шелохнулся.

Упырь может сделать запись в личном деле, а его обязательно просматривают на комиссии. Накапать директору приюта. Заставить отсиживать в пустом классе после уроков каждый день, неделю или больше. Вытащить на общее собрание и отчитывать, пока стоишь навытяжку под насмешливыми взглядами «деток».

– Ну что же, Зареченский. Рассказывать, какой ты идиот, я не буду, ты сам это понимаешь. Напоминать, как легко потерять «королевскую квоту», тоже нет необходимости, не так ли? – Упырь улыбнулся, и Нику показалось вдруг, что ерунда, которую нес Карась, совсем не ерунда. Была печать! – Можешь идти. Два часа карцера.

Откуда-то же Упырь знает, какое наказание страшнее всего.

Когда Ник спустился на первый этаж, в гимназии уже стало тихо – все разошлись, а малышей загнали в классы. Охранник скучал за столом, глядя сквозь стеклянную дверь на залитый солнцем двор.

На миг Ник остро позавидовал ему.

В подвале было прохладно и светло, под потолком, через три шага на четвертый, горели лампы. Служитель по прозвищу Карп отпер дверь и кивнул:

– Заходи.

Ник перешагнул порог.

В маленькой каморке стоял обычный стул из класса. Это просто – пробыть здесь два часа. Многие предпочтут такое наказание любому другому.

Карп дождался, когда Ник сел, и закрыл дверь.

Стало темно.

Ник вцепился в край стула. Спокойно! Вдох, выдох. Боль в закушенной губе.

Медленно запрокинул голову. Там, за невидимым потолком, класс – с огромными окнами, очень светлый. А тут, совсем рядом, за дверью, горят лампы. В конце коридора бытовка, в которой у Карпа припрятан чайник. Служитель прихлебывает из стакана и клацает вставной челюстью. Посматривает на часы. Он выпустит Ника минута в минуту.

Но как же хочется затаиться и перестать дышать! Чтобы не услышали, не почуяли…

– Это прошло, – произнес Ник. – Этого сейчас нет.

Запах мокрой шерсти и гнилой картошки только чудится. Тем более здесь не может пахнуть кровью.

Текут секунды. Раз, два, три… Складываются в минуты. Их должно быть сто двадцать. А секунд – семь тысяч двести. Можно вытерпеть. Их можно просто сосчитать.

…двести тридцать четыре, двести тридцать пять…