Знак небес - Валерий Елманов Страница 39

Ох, не надо было бы ему это говорить. Последняя то капля была, которая чашу окончательно переполнила. Даже сердце болеть перестало – умерло уже. Да и сама-то она жива ли еще? А если жива, то зачем?

– Благодарствую тебе, гость торговый, – сил только-только хватило, чтоб на шутку достойно ответить. – Ни к чему забота твоя. Мне на воздухе вмиг полегчает.

Так, за обе руки поддерживаемая – по одну сторону Вейка, по другую сам князь – она и вышла из шатра.

Поначалу дружинники было насупились, решили, что изобидел рязанец их дорогую княгиню, но потом на нее, на лицо его встревоженное глянув, сразу поняли – промашка вышла. Не в обиде тут дело – в ином чем-то. А вот в чем – домысливать не стали, не до того.

Тут уж о другом забота нагрянула. Известно, кто быстрее всех радостную весть до города довезет, тому больше всего почета да славы достанется. Тем более что и вестей-то сразу две. Первая, конечно, главнее. К тому же она всех горожан касается. Не с мечом – с миром князь Константин идет к Переяславлю.

Вторая тоже приятная. Жив князь Ярослав, хоть и раны тяжкие получил. Ныне он во Владимире стольном оставлен на попечение лучших лекарей. Об этом они только что от самих же рязанцев узнали.

А одного из дружинников бывалых тут же и осенило – потому княгиня и стоит пред ними такая побелевшая, что о князе своем услышала. Иная радость ведь – кого хочешь спроси – не только с лица краску сгонит, а и вовсе человека с ног снесет. Тут все дело в силе ее да в неожиданности.

Потому он и одернул самого молодого, который было к Ростиславе дернулся, чтоб о муже сообщить.

– Не видишь, что-ли, какая она. Князь-то Константин, поди, сам давно ей все сказал. А ты молчи, не усугубляй.

Княгине на свежем воздухе и впрямь лучше стало. А может, еще и по привычке простой – на людях виду не подавать, как бы плохо ни было. На тебя беда навалилась всем телом грузным, давит тебя что есть мочи, а ты знай себе терпи да молчи. Хрипеть же не удумай, чтоб не услыхал кто, не подумал чего.

Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что Константин милует град ворога своего, палить его не собирается и даже откуп лишь самый малый возьмет.

Когда о гривнах заговорила, краем глаза по лицу князя скользнула неприметно – не много ли она на себя взяла. Ведь о них и разговору не было.

Это уж она так сама домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже – надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Получается, что они по милости княжьей целы остались, а это больно уж с милостыней сходно, иной раз даже чересчур. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была, что встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Хотя общей суммы она предусмотрительно не назвала.

Но нет, обошлось. Напротив даже, к уху ее склонился, словом ласковым, будто губами нежными коснулся:

– Умница ты, княгиня. И о том, что не сказано, без слов домыслила, – шепнул тихонько.

А ей от его голоса столь радостно, что опять силы пропали – ноги вовсе не держат.

А еще больно стало. И не только потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое выдержать можно. Скорее уж потому, что даже увидеть его еще раз, пусть мельком, издали полюбоваться, все равно не получится. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет теперь. Ничего и никогда. Страшно уж больно осознать такое. Поневоле задумаешься: а зачем ей тогда вообще такая жизнь? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать – все равно долгим он не получится. Но она-то Ростислава. Не личит ей такое.

Да и, рассуждая здраво, батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, прямо по седой старине твоя Ростиславушка содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом сыщут – не захотела на язычницу быть похожей.

И получалось у нее, что со всех сторон она пригожая – и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть – ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: долг княжий да любовь святая. Не расцепить нынче врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. И сегодня этого не сделать, и завтра, и через неделю не выйдет, да хоть через пять лет – все равно не получится. Только смерть ее примирить их сможет, да и то – не всякая. Та, что Ростиславой задумана – сумеет. Потому и виделся ей теперь только один выход.

Говорят, грех смертный – руки на себя накладывать. Не-ет, ее не обманешь. Господь – не тот, что в церкви, а настоящий, тот, что на небесах сидит, – тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну, разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять – там следом и простить тут же. Может, даже, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет чего-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?»

А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай не сразу, а лишь через двадцать-тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.

Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она – княжья дочь! Как решила – так и будет.

И на душе как-то от принятого решения сразу легче стало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась – совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Но все равно на последние слова еле-еле силенок хватило:

– Нам с князем еще кое-что обговорить надобно. Он мне провожатых даст. А вы все скачите немедля – в граде уж, поди, вестей добрых заждались.

Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Только что здесь были, ан, глядь – даже след простыл. Лишь глухой стук копыт еще пару мгновений слышался где-то вдали, но потом и он умолк.

А Ростислава к князю повернулась. «Все, – выдохнула мысленно. – Отрезана тебе, милая, дорожка обратно, после того как ты своих переяславцев отпустила. Вперед, правда, по-прежнему прохода нет, но ты ж на это и не рассчитывала. У тебя теперь путь известен – вниз, во тьму. Зато короткий – и на том Недоле спасибо – смилостивилась. Или это сестрица ее милая [64]постаралась, выделила кусочек малый? Да и какая теперь разница».

А на душе легко-легко стало, даже весело. Потому и блеснула князю задорной синевой глаз.