Операция «Танненберг» - Руслан Мельников Страница 39

Полячка рычала диким зверем и рвалась из пут. Выворачивая шею, силясь поймать мужа в поле зрения. Смотрела затравленно, дышала тяжело. Когда же Бурцев поднял с земли меч, в гневливых очах малопольской княжны Агделайды Краковской промелькнуло… Нет, это не страх, но крайнее изумление.

– Ты что же, голову мне рубить надумал, да?

– Не-а.

Изумление переросло в негодование, когда Бурцев срезал мечом прочный гибкий прут.

– Что?! Что ты собираешься делать? Мужлан?! Вацлав!

– Голова мне твоя сейчас ни к чему, Аделаида, – спокойно объяснил Бурцев. – А вот…

Он откинул, задрал на голову княжны подол черного балахона, обнажив ягодицы. Седалище было белым, мягким и нежным. Небитым, нестеганым еще. Что ж, надо когда-нибудь начинать.

– Да я тебя! Да ты меня! Да княжна! Краковская! А ты! Смерд! Кмет!

Ну, ты и напросилась, колбаса краковская! Бурцев поднял хворостину.

Аделаида задергалась пуще прежнего. Розги гордую княжну, похоже, страшили больше, чем обезглавливание. Но не обессудь, Ваше Высочество. Есть слова и поступки, за которые приходится отвечать. И есть простые науки, которые вколачиваются только так – через пятую точку, раз уж иными путями понимание не приходит.

Княжна была слишком разъярена и растеряна, чтобы сразу прибегнуть к испытанному средству – слезам в три ручья. И это – к лучшему. Бурцев терпеть не мог, когда жена плакала. Слезы беззащитной девчушки, в которую неизменно, словно по мановению волшебной палочки, превращалась ревущая дочь Лешко Белого, подтачивали его решимость. Что, наверное, тоже не есть хорошо. Пора вырабатывать иммунитет и на слезы любимой.

– Ты чего?! – Она не могла поверить в происходящее, в то, что занесенный гибкий прут опустится, стеганет. – Чего ты творишь-то?!

– Уму-разуму учу тебя, милая.

– Подонок!

Ну что ж, приступим, помолясь…

– Мерза…

Ать!

– А-а-а!

На белоснежной коже проступил первый багровый рубец.

Ать!

– А-а-а! – вначале она кричала грозно, басовито даже, будто какой-нибудь обезумевший берсерк в битве, обещающий врагу неминуемую смерть.

– Ничего, родная. Потерпи малость. Бьеть – значит, любить.

Ать!

– Ай-ай-ай! – а теперь, порастеряв былую спесь, княжна просто ревела. Взахлеб. По-бабски. Полились, покатились по щекам первые слезы. Крокодильи.

Бурцев старался не раскисать, не поддаваться. Начатое дело нужно было закончить. Чтоб впредь ничего подобного не начинать сызнова. Он смотрел сейчас только на дергающийся под крепким прутом зад. И настегивал, настегивал. Уж прости, любимая, но надо, надо… А то ведь и в самом деле вынудят, блин, выбирать меж дружиной и супругой.

Ать! – за все хорошее.

– Ай!

Ать! – за все плохое.

– Ай-ай!

И за остальное тоже – ать! ать! ать!

– Ой-ой-ой! Пес вонючий! Скот козлорогий! – вовсе уже и не страшно, а жалобно верещала княжна.

Ладно, чего уж. Слова – они слова и есть. Пусть выкричится – легче станет. А то ведь ярость копить вредно. Это Бурцев знал по себе.

И еще разок – ать!

– А-а-а! Фа-а-ашист! – заливаясь слезами, прорыдала княжна.

Ух ты, новенькое бранное словечко появилось в лексиконе Ее Высочества? Словечко, в сердцах брошенное Бурцевым штурмбанфюреру СС.

– Фа…

Ать! Ать! Ать!

– Фа-а-а-ай-ай-ай!

Фашист, говоришь? Ну, это ты, вообще-то, напрасно подруга. Вот в эсэсовском хронобункере над тобой измывались фашисты. Настоящие. А здесь – так… Любящий муж поучает любимую жену. Любя поучает. И только-то. Так что…

Ать!

– А-а-а!

Визгу-крику было много, хоть флагеляция продолжалась совсем недолго. И притом, сказать по правде, Бурцев не особенно-то и усердствовал – крови, вон, почти нет. Только красные рубцы на красной попе. Все-таки намерения сечь по-настоящему и спускать шкуру с негодницы у него не было. Требовалась просто показательная порка.

Ну, все, экзекуция закончена.

Он прикрыл подолом горящий зад жены, развязал руки. Помог всхлипывающей страдалице сползти с дерева. Сейчас надо держать ухо востро и глаза беречь. Чего доброго вцепится Ее Высочество ногтями в лицо.

Аделаида в драку, однако, не лезла. Одной рукой через ткань оглаживала посеченные ягодицы, другой – утирала слезы. И смотрела омытыми глазами как-то по-новому. С удивлением и опаской. Не отводила боязливого взгляда от прутика, которым Бурцев задумчиво похлопывал себя по сапогу. И за язычком следила – не ругалась больше. Таких разборок в их бурной семейной жизни еще не было. Вот и не знала Аделаида, как реагировать на подобное. Не знала и страшилась повторения.

– Ты… ты плохо со мной поступил, Вацлав, – осторожно сказала она. – Очень-очень плохо.

– Угу, – Бурцев сорвал травинку, сунул в рот.

Спорить он не собирался. Да, хорошего мало. Но почему-то не жалелось о содеянном. Ничуть. Душу отвел, в общем. За столько-то лет разок – можно. Нужно даже.

– Я… Я ведь плачу, Вацлав! Ты что не видишь?

Видел. По лицу Аделаидки, действительно, текли не слезы – слезищи целые.

– Я же пла-а-ачу… – Она ревела и дивилась непривычному спокойствию мужа.

– Угу…

Нет, слезками своими она его теперь точно не проймет. Нет больше твоей власти надо мной, Аделаидка, – думал Бурцев. Была, да вся вышла. Он все еще любил ее, но в любви этой и о себе не забывал. И о верных товарищах. Наверное, пришло время строить другие отношения. Как в домострое прописано, а не в слюнявых рыцарских романах.

– Я ведь убегу сейчас! – вскинулась княжна. – Возьму вот и убегу. Навсегда.

– Угу. – Бурцев жевал травинку и делал вид, что не смотрит на жену.

Бегать-то Агделайда Краковская всегда была горазда. Да только куда ей тут бежать-то? А если и дернет сдуру, так поймаем. И – Бурцев щелкнул прутиком по сапогу – продолжим науку. Догнать будет нетрудно – с постеганной попой, да в неудобном длинном балахоне шибко не побегаешь.

– «Угу»?! Да я! Ах, так… Так, да?