Театр Черепаховой Кошки - Наталья Лебедева Страница 39

1

Если бы речь шла только о толстяке, Виктор наверняка бы засомневался. Но, отправляясь на смерть, тот брал с собой отца. Отец не заслуживал быть принесенным в жертву.

Виктор знал место аварии. И время.

Судя по часам в телефоне толстяка, столкновение должно было произойти в половине второго и, скорее всего, на шестой день после показа ролика, в четверг. По крайней мере Вероника умерла именно на шестой день.

Виктор собирался прогулять работу: дней через десять должны были показать его собственный финальный сюжет, значит, жить ему оставалось недолго. После смерти к нему не предъявят претензий. Смерть предполагала привилегированное положение. Ласковая, нежная, возбуждающая и даже удобная — идеальная жена, которой живому человеку никогда не найти.

Предупредить отца толстяка он не мог, остановить идиота на «ниве» — тоже, так что оставалось только пытаться задержать «опель» прямо на шоссе.

В четверг, наплевав на работу, Виктор вызвал такси и поехал за город. Таксист смотрел на него как на умалишенного, когда Виктор попросил высадить его на обочине, в трех километрах от ближайшей деревни.

Когда машина развернулась и уехала, Виктор почувствовал себя плохо. Голова кружилась, шумело в ушах, и было совершенно очевидно, что только идиот мог приехать сюда и встать на обочине в километре от места предполагаемой аварии, потому что не он один видел сюжет — толстяк тоже видел, видел, что случилось с его отцом. И даже если этот мясистый ублюдок хотел смерти, то разве мог он желать ее для отца? Не таким же он был ублюдком.

Но Виктор стоял, ждал и думал, что никогда не видел этого шоссе таким пугающе пустым, и смотрел на часы, где стрелки уже подбирались к тому самому времени, когда отец в машине деловито кивал головой и говорил: «К четырем будем», — а толстяк старался не выронить телефон из испачканных жиром рук.

И вот вдалеке показалась красная кабина фуры. Значит, где-то там, за ней, должен был идти светло-серый «опель».

Виктор заволновался. Размотал почему-то шарф, снял шапку и, стянув перчатки, бросил их в грязный снег — словно ему предстояло нырять за тонущим человеком в ледяную воду.

Фура промчалась мимо, и в лицо ударил пыльный, пахнущий бензином ветер. Теперь Виктор мог видеть «опель».

Он пригнулся и чуть согнул ноги в коленях, стараясь правильно рассчитать момент, чтобы выскочить на дорогу.

Перед глазами было темно от напряжения. Дорожная разметка двоилась, и «опель», казалось, растворялся в воздухе, становясь то частью блеклого неба, то грязным сугробом на обочине. Но он все-таки ехал, приближался и приближался с приличной скоростью, неотвратимо нагоняя тяжелогруженую фуру.

Мысль о том, что надо прыгнуть именно сейчас, возникла в голове Виктора совершенно неожиданно, и он прыгнул. Махнул руками. Крикнул: «Стой!» — во все горло.

Скрипнули тормоза, «опель» резко ушел влево, вильнул тощим задом, и водитель за рулем что-то выкрикнул в ответ. Перед Виктором мелькнуло лицо толстяка. Удивление и легкий испуг сменились в его глазах узнаванием, а потом — паникой.

«Он ничего не помнил, — подумал Виктор. — Он ничего не помнил до этой самой секунды».

И тогда Виктор побежал по обочине вслед за машиной, думая, что сейчас сын скажет отцу остановиться, потому что теперь знает. Но машина шла дальше, догоняя злосчастную фуру.

Никто и не думал останавливаться.

Виктор не стал размышлять, отчего так вышло. Он просто побежал вперед.

«Опель» все-таки сбросил скорость, а значит, секунды были выиграны и оставался шанс, что отец толстяка сумеет затормозить.

Оставался шанс.

Фура далеко впереди круто взяла вправо, и ее прямоугольный обтянутый брезентом бок угрожающе наклонился над дорогой.

«Опель» был почти рядом с ней, но Виктор с восторгом увидел, как машина сворачивает влево и замедляется на встречке. Она почти уже остановилась, как вдруг злосчастная «нива» вылетела из-за фуры и ударила «опель» лоб в лоб.

Дорога замерла. Стало тихо-тихо. Только галки летели по серому небу, высокие стебли сухой травы подрагивали от ветра и Виктор бежал по обочине, хотя ему уже казалось, что бежать некуда.

Все было кончено. Не так, так иначе.

Он достал из кармана мобильник и вызвал скорую и ГИБДД.

Генка, ехавший в белой «ниве», остался жив. Его здорово тряхнуло, он ударился головой о боковое стекло, а перед тем — грудью о руль, но жизни его ничто не угрожало. Перед глазами стоял туман. Впрочем, он не рассеивался с самого утра, а утро у парня настало поздно.

Генка проснулся в незнакомой полутемной комнате, над головой у него были неструганые доски, сбоку — не оклеенный обоями фанерный лист. В полутьме кто-то громко храпел, было дико холодно, из щелей дул пронизывающий ветер. Пахло потом и рвотой.

Генка сел на кровати, спустил ноги на выстывший пол и, обхватив голову руками, застонал и закачался. Ему было плохо. В голове словно шел ремонт: что-то стучало и временами ухало и проваливалось вглубь. Глаза почти не смотрели, и все, что Генка чувствовал сейчас, это ненависть к быдлу, которое его окружало, которое спало на соседних кроватях, портило воздух, храпело и бормотало во сне.

— Уррроды, — проорал Генка и выругался матом. Он хорошо помнил, что разозлился на них еще вчера, до того как уснул, но никак не мог вспомнить причины.

Он встал и пошел прямо по ногам спящих на полу людей. Их было много, потому что вчера здесь отмечали день рождения.

Генка спустился по лестнице на первый этаж, к заваленному объедками и грязной посудой столу, и стал одну за другой проверять бутылки из-под водки, пива и самогонки. Все они были пусты, ни один урод не позаботился об опохмеле. Тогда Генка решил, что оставаться тут больше нельзя. Он сунул ноги в первые попавшиеся ботинки, натянул какую-то куртку и взял перчатки. Его «нива» стояла во дворе, ключи были воткнуты в зажигание. Генка задался вопросом, не собирался ли он уехать от этих уродов еще вчера? Он уселся за руль, выехал в ворота и почти сразу вывернул на трассу.