Илья Муромец - Иван Кошкин Страница 39

— Ты мне люб, воевода, — спокойно, как и Улеб, начал дружинник. — Жаль — время сейчас не то, в гости бы позвал. И то верно, мне тебя не понять, только ты вот что послушай. Были обры на этой земле, баб в телеги запрягали, так вы рассказываете? Потом мор был, а после мора вы обров вырезали, под корень, с бабами и детьми, так что и следа не осталось. Я правильно говорю?

— Ну, вырезали, а что, не надо было? — зло спросил порубежник.

— Ты не ершись, послушай. Обров вырезали — пришли хазары, вы им сколько дань платили? Русы хазар побили, а Святослав и царство их пылью пустил. Ну, может быть, баб и детей не вырезал под корень. И что? Печенеги пришли, Киев обложили, едва Претич их отогнал, от печенегов и сам князь смерть принял...

Улеб уже понял, к чему клонит рус.

— Ну и что теперь, дань им головами платить? — угрюмо спросил он.

— Зачем головами? Как пять лет тому назад последний раз прибили хорошо, присмирели они. А два года назад...

Сбыслав замялся, то, что он знал, в общем, было тайной, которую и ему самому-то знать не положено, но Якунич не хотел оставлять воеводу в такой злобе и отчаянии, бог весть почему, но дружинник решил показать Улебу, что не зря были все те кровь, пот и слезы, что проливались на Рубеже.

— Два года назад Обломай гонцов к Владимиру засылал. Выспрашивал — не даст ли тот им землю в Поросье, им бы пахать начинать да городки строить. Просил кого-нибудь из сыновей Владимировых им князем, обещал внучку выдать, а он бы с сыновьями ему поклонился...

Сбыслав посмотрел мимо Улеба и продолжил:

— А за то он и сыновья его Владимиру служить станут, да будут на Рубеже стоять крепко, он бы их на службу брал и своей силой защищал. Вот так. То ли чуял старик, что Калин появится, то ли их с восхода уже кто-то жать начинает, как они хазар в свое время. Да ты их сам, кажется, видел, новых этих, в броне, кони поздоровей.

— И личины стальные у князей, — задумчиво добавил Улеб. — Да только не пойму я что-то, князь хотел, чтобы нам заодно с погаными за Русскую землю стоять?

— Давно ли сами погаными были? — усмехнулся Сбыслав. — Или Михайло Казарин — не русский богатырь?

Оба помолчали, наконец Улеб сказал:

— Ну ладно, а с Калином-то нам что делать? — в голосе воеводы уже не было прежней ненависти.

— А вот с Калином нам, считай, не повезло, — вздохнул Якунич.

Оба поглядели друг на друга и невесело рассмеялись.

— Стало быть, неудачливые мы, — сказал Улеб уже как-то помягче. — Еще бы год — и стоять мне на Рубеже вместе с печенегами, даже не знаю, откуда скорее стрелы ждать — в лицо или в спину.

В ворота втянулась вереница пустых возов, едва уместившись на широком, утоптанном дворе. По всему выходило, что пока не вывезли и трети хлеба, и работы впереди — как бы не до вечера, а у княжеского воеводы и без того дел по горло.

— Лют, а что твой Гордей — надежный муж?

— Надежней не бывает, — ответил Улеб. — Хотя и упрямый, что кабан. А тебе зачем?

— Да понимаешь, хорошо, конечно, на бревнышке сидеть, с добрым мужем поговорить, — Сбыслав с хрустом потянулся, — да только мне еще дел не переделать, да и тебе, думаю, лучше с воями быть. Так что оставим-ка мы его здесь за старшего, пусть присмотрит, чтобы дворовые не начали и чего другое выносить.

Про то, что выносить могут начать и порубежники, Сбыслав говорить не стал — нечего обижать горячего воеводу.

— Да беды большой бы не было, — криво усмехнулся Улеб.

— Беды бы не было — была бы славе твоей и моей поруха, — спокойно ответил дружинник.

— И то верно, — кивнул славянин. — Мне, кроме славы, больше ничего и не осталось.

— Вот и добре, — Сбыслав решительно встал. — Давай не тяни, нам еще к Владимиру на двор за твоей вирой ехать.

Порубежный воевода подозвал Гордея, коротко объяснил, что делать и чего не допустить. Гордей был крепкий, широкий в кости муж, переваливший уже на пятый десяток, маленькими злыми глазами и поросшей волосом короткой толстой шеей он и впрямь походил на кабана. Вой выслушал, кивнул и вернулся к амбару, Улеб усмехнулся.

— Гордей — муж обстоятельный, ему доброе имя дорого. Поехали, Сбыслав.

Проезжая по улице, витязи встретили давешнего попа — огромный бородатый муж шел обратно все с той же рогатиной на плече. Где-то отче достал простой шелом с наносьем и тяжелую дощатую броню, которая, правда, едва прикрывала обширное чрево. Ремни, которыми доспех застегивался на боку, чуть сошлись на последнюю дырочку. Благочестивый Улеб снова снял шлем и склонил голову, Сбыслав едва успел за ним, пока священник размашисто крестил обоих. Надев шелом, дружинник не удержался:

— Что, отче, тоже оборужились?

— Так время-то какое, — священник вздохнул так, что сонная лошадка Улеба встрепенулась. — Ужо поганые под Киевом, а нас в приходе все равно двое, по очереди служим. Отец Георгиос — он старенький совсем, так я его просил благословить... Грех, конечно, великий...

Священник снова вздохнул, коняка Улеба всхрапнула и переступила ногами.

— А в чем грех-то, отче? — жестко спросил порубежник.

— А в том, что кровь человеческую проливать готовлюсь, — объяснил поп. — Хоть поганые — а все люди.

Улеб вежливо промолчал, но по скуластому лицу его было видно, что воевода тут особого греха не видит. Впрочем, поп, похоже, тоже говорил лишь для порядка. Славянин, обученный ромеями, он лишь умом понимал, что сан не велит выходить в поле оружно. Сердцем же отче уже решился.

— Ну, митрополит и сказал: «Каждый сам решает, а молиться я буду за всех», — отче степенно кивнул, радуясь, что в Киеве такой хороший митрополит. — Я и решил.

— Да ты, отче, небось и раньше на коне веселился? — Улеб откровенно скалился.

— Не на коне, — поправил его поп. — Ходил я из Новагорода на ладьях по разным делам, и княжьим, и ушкуйным, а потом вот крест навесили. А кони меня не держат.

— Ну, добро, отче, — Сбыслав тронул коня носком сапога. — Рады бы поговорить — да времени нет.

— Езжайте с Богом, — кивнул поп и снова перекрестил воинов. — Вас как зовут-то, удалы добры молодцы?

— Я — Сбыслав Якунич, старшей дружины воевода, — поклонился дружинник, — а во крещении Александр.

— Я Улеб, сын Радослава, воевода порубежной крепостцы Девица, — ответил пограничник.

— А я — отец Кирилл, — кивнул поп. — Хотя, наверное, теперь, пока не покаюсь, просто Кирилл буду [61]. Ну, езжайте, Бог даст — свидимся.