Русь измочаленная - Юрий Гаврюченков Страница 39

Дверь вылетела. В проём просунулась туша. Замелькали булавы, но ударили в щит. Из-за богатыря высунули свои жала копья, стараясь угодить в лица дружинников новгородского князя.

— Вали «медвежат»! — заорал Скворец и ринулся в атаку.

Он схватил копьё, подпрыгнул, пнул обеими ногами богатыря в щит, выдернул древко из рук копейщика и повалился на пол. Альберт Калужский прижался к стене, чтобы не затоптали. Он видел, как Лузга приставил обрез к лицу богатыря и разнёс его в клочья. Топорник вышиб у Ерша булаву, но Ёрш тут же саданул левой в грудь. Бил страшно, как по дереву. Альберт и не знал, что тело может издавать такие звуки. Дружинники попёрли на выход. Они стали одолевать.

В темноте и сутолоке было невозможно различить своих и чужих. Щавель распахнул рамы, выскочил на улицу, не опасаясь стрелка. Дружинники бились развёрнутым строем, зажимая «медвежат» в полукольцо и лишая свободы маневра, но кураж селигерцев уже иссяк, и они ломанулись кто куда. Сквозь шум боя доносился призыв Сверчка:

— Всем …ды, никому пощады!

Побежал и стрелок. Щавель увидел, как над забором возник бугор — голова. Он вскинул руку с вложенной в гнездо стрелой к уху, наводя на башку наконечник, выдвинул лук вперёд и разжал пальцы. Бил с упреждением на полголовы. Башка остановилась, зашаталась и пропала.

«Третий готов», — смекнул Щавель.

Преследовать нападавших не стали. Опасались потеряться в темноте и быть захваченными в плен. Да и страх перед огнестрельщиками остался, хотя они более никак не проявили себя. Всех убитых и раненых перетащили в трапезную, забаррикадировали окно и дверь и стали считать потери.

Фишку «медвежата» сняли ловко, умело. Профессионально, как сказали бы эльфы. Если бы не тонкий слух старого командира, никто бы и не прочухал. Кроме того, одному снесли башку при штурме входа, одного завалили во дворе. Ещё одному вельми погано раскроили ключицу и грудь — видно было, что не жилец: в проёме меж обрубков рёбер колыхалось и брызгало кровью лёгкое. На кухне полегли двое ратников и обозник, одному дружиннику отрубили руку, и она висела на последней жиле, пока лепила Альберт не отрезал её из милости. Плешивому Храпу пулей сломало рёбра, но не задело нутро. Лёгкие ранения были почти у всех, кроме Щавеля и Лузги, да Скворец, с вечера не погнушавшийся преть в подкольчужной рубахе, отделался помятой кольчугой. Карп, которого звезданули по скуле обухом, зырил особенно мрачно. Сражённый в спину, умирал десятник Фёдор. Судя по фиолетовым губам и резко осунувшемуся лицу, пуля застряла где-то под сердцем. Лузга и Щавель сидели рядом на корточках, провожая достойного ратника в последний путь. В глазах его плескались растерянность и страх, язык еле ворочался, Фёдор не хотел уходить, но сознавал пугающую неизбежность.

— Я… оказывается… статист… вот так живёшь…

— И не догадываешься, — закончил Лузга.

— Кто-то должен, — с пониманием сказал Щавель.

— Подонки… — едва слышно пролепетал Фёдор и кончился.

Щавель закрыл ему глаза.

«Медвежатам» досталось куда суровее. Пятеро полегло у главного входа, троих замочили на кухне, кроме того, взято было восьмеро раненых, из них шестеро тяжело и практически смертельно. Стрелок, которого Щавель поразил за забором, на удивление удачно отделался — стрела пробила загривок насквозь, но не затронула ничего важного. Его поймали у табачной гряды и притащили вместе со всеми в трапезную, избив по дороге. Он сидел под стеной со связанными руками, обломок древка торчал из шеи с обеих сторон, затыкая кровь. Щавель поднялся от трупа незадачливого десятника и, поманив Сверчка, направился в сопровождении Лузги на допрос. Поигрывая плетью из человеческого волоса, к ним присоединился Карп, чья опухшая рожа напоминала о вурдалаках постпиндецовых времён.

Они нависли над пленным, грозные, как всадники Апокалипсиса.

— Вижу, ты боли боишься, — отметил Щавель.

Раненый вжался в стену, будто хотел просочиться сквозь щели прочь и улететь с рассветным ветром обратно в Озёрный Край. Его боевой товарищ с раздробленной рукой попытался отползти от обречённого соратника.

— А ты тоже не готов принять муки, — обратил на него внимание командир, извлекая из ножен клинок работы мастера Хольмберга. — Сверчок, держи ему ногу крепче. Карп, хватай за плечи. Лузга, принеси огонь.

* * *

Самый прошаренный манагер Москвы оказался упитанной кряжистой бабой с круглым гладким лицом и блаженно прикрытыми раскосыми глазками. Она была обряжена в туфли, брюки и кофту старинного фасона, скромные, но изящные. «Допиндецовые», — понял Жёлудь, который видел настоящие одежды только в эльфийских книгах и глянцевых журналах. На груди манагера, пониже скрещенных рук, покоилась вместительная сумочка из чёрной кожи.

— Так она ведьма? — вопросил Михан.

— Тс-с-с! — Бард прижал к губам палец и торопливо начал укреплять свечи по краям саркофага.

Даздраперма Бандурина лежала как живая. Казалось, не триста лет назад, а вчера положили её в домовину. Филипп установил свет и произнёс задумчиво:

Не мёртво то, что в вечности пребудет.

Со смертью Путина «Газпром» умрёт.

И на руинах Нерезинового Рима

Звезда Бандуриной повторно возойдёт.

— Слышь, дурень, что такое Рим? — ткнул Михан локтем в бок зачарованно замершего Жёлудя.

— Город такой в Италии, оплот христианства, — не задумываясь оттарабанил заученное в эльфийской школе молодой лучник, говорил шёпотом, чтобы не нарушать торжественность момента.

— А где эта Италия? — так же шёпотом спросил Михан.

— В Средиземном море.

— В Африке, что ли?

— Рядом.

— Долбаные ниггеры, — привычно выдал Михан детскую дразнилку.

— Ближе к делу, парни, — бард стряхнул оцепенение и заторопился. — Время истекает, свечи скоро догорят, а других нет. Давайте шмонать. Берём всю мелочовку, какую только можем унести незаметно. Карманы не пропускаем, особенно внутренние. Короче, тянем всё, что не прибито. Ничего не оставляем, эти цацки можно дорого продать. И ещё, говорят, они волшебные.

Бард первым потянул из рук Бандуриной не битком набитую, но явно не порожнюю сумку. Пальцы манагера мягко разжались, не выказывая намёка на окоченение. Ведомые его примером, парни также потянулись к воровскому делу. Михан помыл обручальное кольцо, Жёлудь расстегнул ремешок крупных женских часов, снял кольцо с крупным камнем. Дальше пошло быстрее. Филипп снял жемчужное ожерелье и серьги с камнями, а Михан обшарил карманы, но они оказались пусты. По бабскому обыкновению, всю мелочовку Даздраперма таскала в сумке.

— Туфли бы забрать да клифт, но нельзя, запалимся, — вздохнул Филипп и шустро проверил за Миханом проворными пальцами музыканта, картёжника и карманника. Сунулся даже в носки, но безрезультатно.

— Чу! — встрепенулся Жёлудь. — Слышали? Похоже на выстрелы.