Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин Страница 38

Эти хроники я вспоминаю сейчас, понятное дело, скептически. Но мне так хотелось заявить о себе, не людям, окружающим меня, но всем писателям прошлого, как бы сказать им на расстоянии: я могу ничуть не хуже вашего, я такой же как вы; если бы Шекспир и Расин действительно услышали мои сочинения, они бы, наверное, захохотали в гробу с такою силой, что снова умерли бы.

Мне не давала покоя одна мысль: чем я, полукрепостной, привлек к себе внимание Е. И. В.? Уж явно не своею актерской игрой в Заире, тем более, что и роль у меня была эпизодическая. Оставалось одно: кто-то решил похлопотать за меня. Но кто? Иван Перфильевич? Иван Афанасьевич? Батурин? Николай Николаевич?

Вскоре сии размышления вытеснил другой вопрос: где взять денег? Обучение и дорогу в Лейпциг оплачивала коллегия, но за всё остальное, как я выяснил из разговоров, нужно было платить самому. У меня же была только жалкая юнкерская стипендия. Часть денег мне достал Николай Николаевич, но и сам он занял их у князя Кантемира. Я начал писать письма, клянчить по московским знакомым и однажды увидел издали острие Сухаревой башни. Чем черт не шутит, подумал я, постучусь, спрошу.

Михалыч встретил меня со всегдашней своею ворчливостью.

– Питер! А я-то думал, ты помер; пропал незнамо куда…

– Я не Питер, а Семен.

– Да хоть Спиридон.

Вопреки моим ожиданиям, Татьяна Андреевна вспомнила меня и пригласила наверх пить с нею чай.

– Чай стал очень дорогой, – пожаловалась она. – По-французски никто не говорит. Все начали думать вдруг, что ежели не говорить по-французски, то от этого любови к отечеству прибавится.

– Чай так дорог, – отвечал я по-французски, – по причине банкротства Ост-Индийской компании. Лорд Клив, обессмертивший свое имя обороной Аркета, в той же степени обесславил его неумелым управлением; парламент потребовал объяснений. Англичане пытаются во всем добиться монополии, но приводит это только к контрабанде и народному недовольству. Ежели вы хотите знать мое мнение, России нужно покупать чай не у англичан, а в Китае.

– Vous êtes tres intelligent ^[143], – улыбнулась хозяйка. – Можно подумать, будто вы сами всё это видели и персонально знакомы с этим милордом… как его… Откуда вы знаете так много?

– Из жу… журнала, – испуганно пропищал я. – Из «Экономического вестника»…

Я рассказал ей о своих затруднениях. Татьяна Андреевна пообещала ссудить мне небольшую сумму, но только с тем условием, что я буду в оставшееся до поездки время приходить к ней и разговаривать по-французски. Покраснев, как рак, я согласился.

Татьяна Андреевна явно была не от мира сего. Рано осиротев, она очутилась в Смольном, здесь ее научили французскому и игре на арфе, а потом выдали замуж за капитана, дальнего родственника Ивана Перфильевича; ныне капитан воевал в Молдавии. Маленькая, похожая на ребенка, она либо сидела, смотрела в окно, причудливо изрезанное московским морозом, и читала lettres de deux amans ^[144], либо на нее находила беспричинная веселость, и она начинала хохотать, в шутку колотить меня веером и разъяснять, что означает желтый или зеленый цвет или положение веера; по сравнению с этим языком Шванвиц был легкою прогулкой.

– Ежели дама желает сказать «да», она приложит веер левой рукой к правой щеке, если же мужчина ей несимпатичен, она приложит веер правой рукой к левой. А ежели дама желает сказать «я вас люблю», она ткнет веером в сердце, вот так…

* * *

Кроме меня, в Лейпциг направляли еще двух студентов: Митю Абрезкова и Шмидта. Митя был недоросль из дворянской семьи, обычный русский лоботряс; он приходился троюродным племянником послу в Турции, и рассказывал нам, как с началом войны султан арестовал дядю и посадил его в Семибашенный замок. Потом дядю освободили, и он с почестями вернулся в Россию, получив от Е. И. В. тайного советника, александровскую ленту и двести тыщ рублей чистым золотом.

– Так уж и золотом, – засомневался Шмидт. – Душами, наверное.

Шмидт был лифляндский немец и ехал по рекомендации Мюллера.

Митя тоже был вольтерьянцем, но в его русской голове вольтерьянство почему-то быстро обросло правом на безнравственность и разврат. Он постоянно слюнявил пальцы, а потом нюхал их, как будто представлял себе какой-то запах, возможно, женский.

– Вольтер говорит, – сказал он однажды, – что никаких моральных обычаев нет. Что мораль придумана попами, чтобы дурить народ. Значит, и бога нет. Значит, я могу делать всё, что захочу.

– Вы говорите ерунду, – спорил я. – Вольтер такого не говорил.

– А вот и говорил!

– А вот и не говорил!

Мы с Абрезковым бросались с кулаками друг на друга, а Шмидт швырял в нас снегом, опасаясь, как бы нас не увидели Мюллер или Николай Николаевич. В сущности, мы были еще детьми.

Перед отъездом из Москвы я зашел к Татьяне Андреевне попрощаться и обнаружил в доме у Сухаревой сущий бардак: муж Татьяны Андреевны вернулся с турецкой войны, и теперь его, после кратковременного отпуска, командировали на другой край России, в Татищевскую крепость. Жену на этот раз он решил взять с собой.

– Буду играть киргизам на арфе, – улыбнулась Татьяна Андреевна. – Прощайте, Simon… Видите, как все странно получается: вы на запад, а я – на восток…

– Ecoutez ^[145], – вздохнул я, – я хочу вам кое-что сказать… Я… я не такой, как все. Я могу видеть разные события, на расстоянии многих тысяч верст от Москвы… все, что творится на турецкой войне, в Польше или в Швеции, иногда даже в Индии, в Америке… смутно… Вы не должны ехать в Татищевскую. Вы, вы не знаете всего… В этом году там был бунт, и будет еще хуже…