Великий перелом - Гарри Тертлдав Страница 38

— Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? — спросила Людмила.

В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.

— Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые — хуже всего, — ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: — Для евреев — немцы хуже всего. Для людей — ящеры хуже всего. Кто я — человек или еврей?

— Прежде всего вы — человек, — тут же ответила Людмила.

— Для вас это звучит так просто, — со вздохом сказал Шолом. — Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. — Еврей снова пожал плечами. — Случаются и такие вещи.

Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.

В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.

Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.

Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.

— Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, — ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.

— Это да, — ответил еврей. Он снова помешал в горшке. — Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!

Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.

Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?

Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и — более того — употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.

После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин — не из тех, кто носил оружие, — подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:

— Вы в самом деле воевали на этом самолете против ящеров?

— Да, а раньше — против нацистов, — ответила Людмила.

Глаза девушки — очень большие и очень голубые — широко раскрылись. Она была стройной и хорошенькой и была бы красавицей, если бы ее лица не портило тупое коровье выражение.

— О небеса! — выдохнула она. — Сколько же мужчин вам пришлось окрутить, чтобы они допустили вас до этого?

Вопрос был наивным и чистосердечным, но менее гнусным для Людмилы он от этого не стал. Людмиле захотелось встряхнуть ее.

— Я никого не окручивала, — возмущенно сказала она. — Я…

— Ничего, — перебила девушка (ее имя было Стефания). — Вы можете сказать. Это ведь не так уж важно. Уж раз вы женщина, вы должны делать такие вещи снова и снова. Это все знают.

— Я — никого не окручивала, — повторила Людмила, раздельно произнося слова, словно она говорила с умственно отсталой. — Многие мужчины пытались окрутить меня. Я стала пилотом, потому что я состояла в Осоавиахиме — государственной программе подготовки летчиков — перед войной. Я умею делать то, что делаю. Если бы не умела, меня бы уже двадцать раз успели убить.

Пристальный взгляд в лицо польской девушки почти убедил Людмилу, что она сумела что-то объяснить. Затем Стефания тряхнула головой, светлые косы качнулись назад и вперед.

— Мы знаем, что приходит от русских: ничего, кроме лжи.

И, как Витольд, она пошла прочь.

Людмиле хотелось пристрелить эту глупую сучку. Она закончила чистить миску.

Это был ее второй полет за пределы Советского Союза. И оба раза она видела, как мало ценят иностранцы ее страну. Непроизвольной реакцией на это было презрение. Иностранцы — всего лишь невежественные реакционеры, если не способны оценить славные достижения советского государства и его намерение принести преимущества научного социализма всему человечеству.

Затем она вспомнила партийные чистки. Разве ее двоюродный брат, ее учитель геометрии и тот человек, который торговал в табачном киоске напротив ее дома, и в самом деле были контрреволюционерами, вредителями, шпионами троцкистов или загнивающих империалистов? Когда-то ее это мучило, но она давно не позволяла себе опасных воспоминаний. Она инстинктивно чувствовала, что такие мысли грозят опасностью ей самой. Насколько же славны достижения советского государства, если вы не смеете о них подумать? Нахмурившись, она положила свою миску вместе с остальными.