Белая нить - Алена Никитина Страница 38

— Надеюсь, справлюсь, — кивнула Эсфирь.

Мир утратил краски и посерел. Море застыло. Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

Мнилось, встреча почвы с клевцом должна бы пройти тихо и мирно. Но их столкновение сопроводил громовой шум — столь оглушающий, что по позвоночнику пробежал морозец. Рокот прокатился по округе, прозвенел между каменных кольев, как стекляшка в банке, и полетел дальше, чтобы отыскать поблизости души. Чтобы вонзиться в них и увести на зов.

Если бы у Эсфирь спросили, как долго всё вокруг неё громыхало, она затруднилась бы с ответом. Но в какое-то мгновение шум начисто стерся, а единственными не уснувшими звуками сделались тихие хлопки, с которыми в воздухе начали сплетаться серебристо-призрачные тени.

Одна, вторая, третья. Тени неспешно, заново отращивая руки и ноги, превратились в павших дриад с нехорошими порезами на телах. Они со смесью страха и непонимания воззрились на Эсфирь.

— Белокрылая вырожденка! — выкрикнул рослый мужчина с жидкой порослью на подбородке.

Она подпрыгнула. И тут же согнулась пополам от боли, полоснувшей живот, затылок и грудь. Тени дриад с разгона влетели в ее тело и исчезли — кажется, они не вполне осознали, что умерли.

Эсфирь смахнула с лица кудряшку. Распрямилась, смакуя отголоски боли, которая растекалась по венам. Взмах, проблеск лезвия — и она сорвала клевцом чей-то дух, зависший рядом неясной плетёнкой. Горло обожгло. Клевец растаял, словно льдинка в костре.

— Гера! — Эсфирь схватилась за горло, чувствуя, как её будто прибивают к почве невидимые булыжники.

Дух вырожденки был очень тяжелым. До того тяжелым, что Эсфирь припала к земле, крылья затрепетали. Жаль, она поторопилась. Жаль, поглотила девушку прежде, чем как следует изучила.

Хотя Гера все равно не смогла бы вымолвить и слова — скорее всего, угодивший в горло кинжал лишил её дара речи.

Одно радовало. На сей раз проводы духов прошли куда легче, чем со стариком-дриадом в лесу.

Во всем ведь нужно искать хорошее, правда?

Мир снова ожил. Эсфирь посмотрела на хина. И подскочила от раздавшегося за спиной возгласа:

— Ох ты ж, яйца мои огнедышащие! Не обессудь, милая, но страшна ты, как сама Погибель. Во сне увидишь — ядом не отплюешься.

Огнедышащие яйца? Воображение живо нарисовало зубастые птичьи яйца, плюющиеся огнем.

Позади лязгнули вырываемые из ножен клинки. Вспыхнули и заплясали на когтях хина угольные витки колдовства. Клубы густого дыма, отслаиваясь, повалили с его лап и боков.

— Ч?.. — Эсфирь обернулась.

Еще до того как она выкинула дурацкие яйца из головы, сгусток тьмы соскочил с когтя зверя. Рванул к бредущему незнакомцу, впечатался в два скрещенных меча и сгинул. Юноша, чье лицо скрывалось за капюшоном накидки, со скрежетом развел лезвия в стороны. Напружинился, готовый броситься в бой.

Эсфирь увидела подкинутый в воздух клинок, потом — огненный и смоляной шары, вспыхнувшие на ладонях драчунов. Два снаряда полетели навстречу друг другу, тогда как она оттолкнула хина, и пламя ударило её в плечо. Юноша припал к земле в глубоком выпаде. Отбил смоляной шар мечом, поймал второй клинок и описал им над головой полукруг.

— Куда ты лезешь-то, страшило белокрылое! — прошипел он. — Ты… ты неопалимая, что ли?

Неопалимая? Эсфирь осмотрела плечо. Ожог кожу не изуродовал. Да и жгучая боль руку не охватила.

— Вот же-ш! — Казалось, солнце трижды вышло и зашло, прежде чем она совладала с одеревеневшим языком. — Кого ни встречу, всем лишь бы изувечить друг друга! Что с вами не так?

Хин направил на нее глазницы вытянутого черепа, как бы спрашивая: «Что мне делать?»

Юноша воткнул острие меча в землю. Опираясь на него, встал и спрятал укороченный клинок в ножны за спиной.

— Рубиновая змейка! — пискнула Эсфирь, разглядев в тени плаща знакомое лицо, изо рта которого выскользнул рассеченный на конце язык. — То есть… Рубин? Вас ведь так зовут?

— Вроде как. — С выражением крайнего недоумения Рубин посмотрел сначала на нее, а затем на зверя. — Во-первых, побереги горло для чего-то послаще надрывных воплей, дорогуша. Не так уж далеко ты ускакала от дриад. Во-вторых, я пришел по просьбе Олеандра, он жаждет с тобой побеседовать. А в-третьих… — Он смерил хина с копыт до рогов и с рогов до копыт напряженным взором рдяных глаз, угадывавшихся за спутанными прядями угольных волос. — Не поделишься секретом, как ты умудрилась захомутать его в свои сети?

— У меня нет сетей.

Эсфирь моргнула. И опустила взгляд к кожаному мешочку с затягивающейся горловиной, висевшему на поясе. При всем желании сеть там не поместилась бы, разве что крошечная.

— Совсем с головушкой не дружим, да? — Рубина поглядел на Эсфирь, как на умалишенную.

— Надрывные вопли не очень сладкие, — запоздало ответила она на первое предупреждение.

— Ты пьяна, что ли?

— Вряд ли, — промолвила Эсфирь, растерянно теребя кудряшку. — Хотя, знаете, будь я пьяна, все равно не поняла бы, что пьяна. Разве может существо понять, что оно опьянело, если никогда не пьянело и… — Тут уже двое существ наградили ее таким взглядом, что даже язык свернулся трубочкой. И она случайно потянула за кудряшку сильнее, чем рассчитывала: — Ай!..

Над пустошью вновь сгустилось безмолвие: ни гласа, ни воздыхания. Эсфирь пришла в голову мысль, что Листочек взывает к беседе по одной причине — чтобы отдать её на растерзание Аспарагусу.

— Не верит Олеандр, что ты выродок, — послышался шипящий голос. — Уберечь тебя хочет.

— Так он не верит! — радостно воскликнула она, а рассудок между тем твердил: «Это ловушка, не соглашайся».

— Ничто не мешало ему отыскать тебя, смекаешь? — Рубин сверкнул клыками и величаво вскинул подбородок. — Но он солгал. Наврал собратьям, что ты улетела. Мне-то плевать. Жива ты, издохла — всё едино. Да есть загвоздка: мне не плевать на Олеандра. Да и ты, как выяснилось, жизнь мне спасла. Решайся уже, милая. Извиняй, но я не вызывался кудахтать с тобой до ночи.

Вроде бы сомнения стерлись. Но тягостное чувство, словно Эсфирь подступила к роковому выбору, упорно щекотало мозг.

В который раз у скалистого обрыва повисла тишина, которую, в конце концов, прорезал её тихий голос:

— Хорошо. Идём.