Иерусалимский покер - Эдвард Уитмор Страница 36

Мунк был поражен. Пыл маленького человечка был абсолютно искренним, а его аргументы — убедительнее некуда. Сионистская идея все больше и больше захватывала Мунка.

На третий день его пребывания произошло то, что он запомнил на всю жизнь. Ближе к вечеру они вдвоем шли вдоль пологого склона горы, по песку. Поднялся сильный ветер и хлестал их с востока.

К тому времени Мунк слегка отупел от долгой беседы. Ветер отвлекал его, и он понял, что прислушивается к ветру. Кикути заметил это и ненадолго замолчал.

Неожиданно Кикути остановился и концом лука стал чертить на песке иероглифы. Он быстро ходил по склону и взметал песок, позади него оставались длинные колонки замысловатых кривых, сходящихся линий и смягченных углов, без усилий перетекавших из одного знака в другой. Потом он вернулся, скользя по склону, и встал рядом с Мунком, опершись на лук и улыбаясь своему мастерству.

Это скоропись, сказал он. Теперь ею редко пользуются, к сожалению. Даже мы с трудом ее понимаем.

Что здесь написано? мечтательно спросил Мунк.

Кикути рассмеялся.

Несколько вещей. В начале вот оттуда направо — это хайку, написанное бедным поэтом на смерть младшей дочери. У него было двенадцать детей, и все умерли прежде него, но эта малышка была его любимицей. Это переводится Мир росы есть мир росы, и все же. И все же. Под хайку — название знаменитого синтоистского храма на севере Японии, там, где земли наших предков. Вверху — несколько технических терминов, использующихся в эстетике. Под ними — имя седьмого мудреца Дао, а ниже — имя моей матери, она научила меня играть на кото. А следующая колонка — это завтрак.

Завтрак?

Да, завтрак, который нам с братом неизменно подавали в детстве. Рис, маринованные овощи и белая рыба, жареная, ее едят холодной. Барон Кикути и рабби Лотман. Этот склон — я, если говорить коротко. Смотри.

Он положил стрелу на тетиву и прицелился. Она вонзилась глубоко в склон посреди лабиринта иероглифов. Мунк смотрел на стрелу в песке. Через секунду Кикути тронул его за рукав.

Ну?

Извини, я что-то не улавливаю. Что ты сказал?

Склон, Мунк, Что ты видишь?

Мунк вгляделся в склон. Ветер стирал иероглифы, заполняя линии песком. Они уже почти исчезли. Оставалось всего несколько растворяющихся на глазах штрихов. Кикути громко засмеялся и потянул его за рукав.

Все исчезло так быстро, и ничего не осталось, кроме моей стрелы? Что случилось с моей изящной каллиграфией? Все эти прекрасные иероглифы, о которых можно размышлять бесконечно, тысячи значений и воспоминаний, сокрытых в них для меня? Куда они делись?

Бывший барон Кикути вынул стрелу из песка, и склон снова опустел, разглаженный ветром. Нынешний рабби Лотман фыркнул и рассмеялся. Они повернули назад к монастырю.

Когда ты рассказал мне о своем прадеде, Мунк, об исследователе, ты думал, что какая-то тайная сила двигала им, иначе он не смог бы совершить столь многое за восемь кратких лет. Но я думаю, что никакой тайны нет. Он просто решил пустить стрелу в склон, вот и все, и сделал это. Твоя семья помнит эту стрелу — это были его письма к жене. Но как бы замечательны они ни были и как бы важны ни стали для твоей семьи, я думаю, для него все было по-другому. Его стрелой была гордость. Он гордился этими восемью годами.

Кикути снова фыркнул и рассмеялся.

Да. Несмотря на непостижимость Вселенной, есть одна маленькая истина, из которой мы можем черпать силы. Выбор. Никогда не принимать покорно то, что преподносит нам жизнь, или то, что мы унаследуем, а выбирать. Это, может быть, странная аналогия, но смыслы и воспоминания, растворяющиеся в песке, не похожи на те, что в песке не растворяются. Выбор — вот стрела. Потому что тогда мы сможем хотя бы отчасти создавать самих себя.

На следующее утро Мунк сказал, что уезжает на несколько дней — побыть наедине с собой. В ответ Кикути только кивнул. Лицо его ничего не выражало.

Когда Мунк вернулся в монастырь, ночной концерт для кото уже начался. Мунк тихо прошел по коридору к келье Кикути, неся с собой стул и большой чехол, и уселся у двери. Греческие монахи удивленно взглянули на него, но Кикути, казалось, не обратил на него внимания.

Первые звуки виолончели Мунка не сочетались со звуками кото, но через несколько минут они подстроились друг под друга, и диссонанс перерос в гармонию.

Кикути блаженно ему улыбался.

Мудрое решение, Мунк, стрела, вонзившаяся в склон. Нет лучшего дела, чем родина, для людей, у которых ее нет. И сегодня вечером, я думаю, мы определенно слышим самую странную музыку, когда-либо звучавшую в монастыре Святой Екатерины.

Начав свою сионистскую деятельность в Иерусалиме, Мунк возвратился в монастырь, чтобы повидаться с рабби Лотманом. Он догадался, что японец плохо себя чувствует, и наконец Лотман признался, что страдает какой-то тяжелой болезнью и что из его организма выделяется слишком много жидкости. Врачи в Палестине оставляли желать лучшего, и за последние несколько недель японец заметно сдал. Мунк уговорил своего учителя вернуться в Японию, где за ним будут должным образом ухаживать. Рабби Лотман скрепя сердце согласился, что это лучший выход.

В последний день мая они стояли на пирсе в Хайфе. На глазах Мунка выступили слезы, но лицо Лотмана было невозмутимо.

Я скоро вернусь, прошептал он.

Конечно.

Не позже чем к началу будущего года.

Хорошо.

Крохотный рабби Лотман потянулся к своей тележке с багажом и достал красный колчан из лакированного дерева и знакомый полотняный чехол.

Я никогда с ними не расставался, сказал Кикути. Я не знаю точно, сколько им лет, но они издавна принадлежат моей семье. Теперь мой настоящий дом здесь, и я хочу, чтобы здесь они и остались. Ты сохранишь их до моего возвращения?

Разумеется.

Лотман улыбнулся и достал из жилетного кармана крохотные золотые часы. Он вложил их в руку Мунка.

Я нашел их несколько лет назад в антикварной лавке в Базеле. Что мне понравилось, так это их потрясающие размеры. Ты представляешь, какие крохотные здесь детали? Но взгляни, они даже меньше, чем кажется. Внутри этих часов спрятано больше, чем можно предположить. Как во Вселенной, правда?

Кикути рассмеялся и открыл крышку. Мунк увидел черный эмалевый циферблат. Лотман снова нажал на кнопку, и пустой циферблат откинулся, открывая другие часы, с обычным циферблатом, но минутная стрелка двигалась на нем со скоростью секундной, а вместо секундной было размытое пятно. Кикути еще раз нажал на кнопку, и открылся третий циферблат, тоже по виду обыкновенный, но со стрелками, которые, казалось, совсем не двигались.