Орден для поводыря - Андрей Дай Страница 36

И если бы не я со своими попытками изменить историю, так и мою писанину в корзину бы сунули. А так-то нет, изучать станут. Интересоваться. Кто такой да чего хочет. Какие мысли имеет к улучшению.

Плохо это. Негативно. Так могут изучить, что взвоешь потом от бесчисленных инструкций и предписаний. Инициатива – она, знаете ли, наказуема. Одно дело, когда сам себе цели ставишь и потихоньку к ним двигаешься. Совсем другое – когда весь административный аппарат государства в затылок дышит, из-за плеча подглядывает. Подпихивает, вроде бы помогает. А на самом деле… Получится – значит, учел ценные указания руководства. Немедленно всем министрам по ордену на пузо. Не получится – гад и подонок. Советов не слушает, все по-своему делает. В опалу его!

Так что станем мы с тобой, Герман Густавович, сильно думать, что же конкретно нам в отчете стоит написать, а о чем лучше промолчать пока. Задал мне задачку Фризель, ничего не скажешь…

Не спалось. Ворочался на жесткой, едва прикрытой тонким походным одеялом лавке в попытке пристроить капризное тело поудобнее. В голову лезли глупые мысли. Какие-то странные фантазии. В полусне мнилось, будто я руковожу расстрельной командой – десятком вооруженных «шмайссерами» солдат. У обшарпанной кирпичной стены стоит какой-то незнакомый пожилой дядька, будто бы горный начальник Фрезе, и я должен привести приговор в исполнение…

Причем я точно знал, что не сплю! Но когда в этих живых картинках появились две девки, предлагающие свои тела за помилование для седеющего геолога, всерьез задумался. Нет, вовсе не о том, чтобы воспользоваться предложением! О нуждах своего молодого, переполненного гормонами тела.

Это как же не повезло Герману – заполучить в поводыри старого, давным-давно уже успокоившегося деда. Пышущий здоровьем, трещавший от плотских желаний организм под управлением холодного, перегоревшего разума. Представьте теперь, каково приходилось укрывшемуся в тайниках мозга беглецу? Видеть, чувствовать, желать, но не иметь возможности… Словно парализованному инвалиду…

И ведь не говорит же ничего. Не просит. Не предлагает. Только шуточки становятся все злее и суждения все резче. Надо что-то с этим делать… Надо делать… Надо…

Проснулся на рассвете. Впервые, в этой моей жизни, раньше конвойных казаков. По сути, еще в сырых, предрассветных сумерках. Лежал на неприветливых досках, тер словно засыпанные песком глаза, дышал ртом, чувствуя, как саднит пересохшее горло. И слушал, как кто-то бренчит ведрами в коровнике, как гремит, ударяя в деревянное дно, струйка молока. И чувствовал себя так, будто и не спал, будто меня палками били всю ночь.

Вставать совершенно не хотелось, но и отлеживать бока сил больше не было. Собрал волю в кулак и сел. Долго глядел на досматривающих последние, самые сладкие сны казаков, пока вдруг не пришло осознание утекающего времени. Понял в тот миг, что каждая минута, каждый лишний вздох в этой захудалой деревеньке, на этом месте, лишают меня чего-то очень важного, отдаляя момент свидания с чем-то, что я обязательно должен повстречать. Я буквально кожей почувствовал преступность бестолкового времяпровождения.

Поднялся. Морщась от прикосновения к ставшей вдруг сверхчувствительной коже, кое-как оделся. Аппетита не было. Даже сама мысль о пище вызывала отвращение, но все-таки заставил себя отпить полкрынки теплого еще, парного, обнаруженного на столе молока. Потом уже пошел будить свой конвой.

Безсонов удивился, но ничего не сказал. Громогласно скомандовал подъем, и уже вскоре все пространство вокруг наполнилось суетой сборов.

Сразу рванули рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтобы дать отдых коням. Мимо мелькали версты и небольшие, дворов пять-шесть, деревеньки. Новокамышенка, Антипино, Колонково, Бураново. Через Чумыш переправились возле Очаковки уже после обеда. Маленький плот не смог вместить всех, и я изнывал от нетерпения на берегу, пока судно вернулось.

Читать не мог. Даже когда шли шагом, буквы двоились и расплывались в глазах. Я злился, утирал серым от пыли платком вяло текущие из носа сопли, стискивал зубы и продолжал трястись во вдруг ставшем неудобным седле. Мир вокруг сжался до пепельной полосы дороги между ушами Принцессы.

– Мнится мне, ваше превосходительство, лихоманка вас одолела, – крякнул Степаныч, когда я с трудом смог запихать непослушное, ослабевшее тело на спину лошади после переправы. – Дозвольте, Герман Густавович, чело ваше испробую…

– Пустое, сотник, – едва найдя достаточно влаги на сухом языке, чтобы облизнуть губы, прохрипел я. – Сколько до Тогульского маяка? Верст двадцать?

– Истинно так, ваше превосходительство. Двадцать и есть. Скоро прибудем. Только сдюжите ли?

– Надо! Значит, сдюжу. Вперед!

Поставил себе цель – село Тогульское. Нужно было только продержаться. Как-то суметь не свалиться из седла, пока не увижу церковь Михаила Архангела. Я так еще утром решил и сразу перестал нервничать и рычать на бестолково суетящихся казаков. Что-то ждало меня именно там.

Елки остались на другой стороне реки. Дальше дорога шла через поля с колосящейся пшеницей, через выкошенные луга, мимо березовых колков, с холма на холм, пока не влилась в широкий и хорошо наезженный Кузнецкий тракт. И наконец там, где речка Уксунай вплотную подходит к местному шоссе, на бугре блеснули золоченые маковки тогульского храма.

– Ну вот и хорошо, – выдохнул я и провалился в черный, без сновидений, сон.

Болел долго и трудно. Слишком долго и чрезвычайно трудно. Особенно для меня, недавнего жителя двадцать первого века, когда если простуду лечить – выздоровеешь через семь дней, а если нет – через неделю. Однако Герочка до двадцати восьми лет как-то сумел дожить, не обзаведясь иммунитетом. Потому болезнь, в мое время не вызывающая никаких опасений, едва не отправила обе наши души на суд Всевышнего.

Нам несказанно повезло, что ни в селе, ни на маяке – бывшей сигнальной заставе Алтайского оборонительного рубежа не было врача. А то знаю я их изуверские методы: чуть что – кровь пускать. Благо обошлись туземными бабульками-травницами и самодельной настоечкой золотого корня.

Ну и прямо-таки отеческой заботой моего Апанаса. Вот уж кто действительно сумел удивить. Так-то, умом, понимаю, что нет у этого человека, кроме меня, никого. Ни ребенка, ни зверенка, и пойти ему некуда. Оттого, быть может, и возился со мной, выхаживал. Водкой грудь обтирал, чтобы жар сбить, с ложечки кормил, снадобья заваривал и настои процеживал. Но чтобы ночи не спать, при каждом моем стоне или писке подскакивая, – это вот как назвать?

В общем, двадцать девятого августа утром, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, я уже мог вставать. И тут же получил целую проповедь от моего белорусского слуги о необходимости немедленно посетить местную церковь, дабы возблагодарить Господа за чудесное исцеление в святой праздник. А я что? Я ничего. Хоть и лютеранин, а спорить не стал. Если меня с боков Безсонов с Апанасом поддерживали, стоял и не шатался. Значит, по мнению высокоученого консилиума, вполне был в силах дошагать до места отправления культа.