Тайна острова Драконов - Ольга Миклашевская Страница 35

Пираты набились в комнатку так плотно, что мне пришлось основательно потолкаться, прежде чем я добралась до низкой койки без матраса, на которой и лежал бьющийся в лихорадке мужчина.

– Все вон! – скомандовала я, и пираты, опасливо переглядываясь, принялись просачиваться через дверь на выход.

Эти товарищи не то чтобы очень мне мешали, а просто мне требовалось уединение чисто для соблюдения профессиональной тайны: а то потом спасай некромантов-любителей от деяний рук своих. Меньше знаешь – крепче спишь. На мне это правило, правда, не работает.

Выглядел Шомпол, надо сказать, ужасно, но меня это не особо волновало. Руки начинало приятно покалывать в предвкушении действа, сердце бешено стучало, и в висках, словно вода о банку, билась кровь.

– Держу пари, ты и пары часов не протянешь, – причмокнула я, разглядывая обгрызенные ногти на руках и прекрасно понимая, что, хоть пират и в плохом состоянии, слышит прекрасно. – Дружки, между прочим, уже вещи твои поделили. За портянки аж драку устроили – у Дьюка теперь зуба переднего нет.

Это был нечестный метод – провоцировать умирающего на выплеск агрессии, но в данной ситуации – единственный. Иного выхода не оставалось.

Затекшие веки пирата дрогнули раз-другой, и на меня уставились два заплывших глазных белка, покрывшихся плотной слизистой пленкой. И без того желтая кожа пирата стала напоминать старые свитки из общественной библиотеки – только еще более тонкие и прозрачные.

– Чего ты, вообще, здесь забыл? – Я развела руками в стороны и уселась на краешек ложа умирающего. – Пресная вода кончилась. До берега еще, как минимум, сутки хода, а если ты умрешь здесь, тебя даже закапывать не придется. Швырнут за борт, как дурман-траву, и дело с концом. На священника тратиться не придется. Хотя какой на Драконьей Гряде священник?

Пока я болтала сама с собой о житейских пустяках и незаметно для пирата вытягивала из него вязкую, черную энергию, мужчина уже приподнялся на локтях и, мелко дрожа, хрипел мне в ответ что-то невнятное. Да, разозлила я его страшно.

Из его яркой, обильной на сочные выражения речи я уловила только «в бездну», «собственными руками» и «хук слева они получат, а не портянки».

Теплая жидкая энергия сплеталась с кровью, доходила во все концы тела, обволакивала внутренности и забивалась в самое сердце. Смерть всегда была частью меня, мы с ней были на короткой ноге. И когда-нибудь потом мы с ней обязательно встретимся, чтобы поговорить по душам, обсудить, как у кого дела, кто здравствует, а с кем мы очень скоро встретимся.

Да, я такая. Плохая, темная, хуже черных магов, если рассуждать здраво. У тех хотя бы есть выбор, возможность отказаться, забыть о своем прошлом. Я же без своего прошлого загибаюсь, перестаю жить – просто существую.

«Выбор есть всегда», – говорил мне Шел, когда я рассказала ему о своих чувствах. И это был единственный раз, когда он ошибался. У меня выбора нет. Равно как и у него. Смерть за нас уже давно все решила – и нам остается только подчиняться ее прихотям, бегать за ней, искать ее, молить о пощаде.

Будь я хорошей светлой колдуньей или, на худой конец, странствующей чернокнижницей, не было бы в моей душе столько злости и ярости, желания отомстить за то, что когда-то давно смерть навсегда приняла меня в ряды своих послушных солдат.

Я должна была возвратить Шомпола к жизни, но вместо этого я с каким-то извращенным удовольствием вытягивала из него эту жизнь, втайне радуясь чужому несчастью. В этом я отличаюсь от остальных. Мне все равно. Как по мне, пускай хоть все в бездну провалится!

Это неправильно, не по-человечески. Но ведь я давно уже и не человек вовсе. Я не способна на элементарные человеческие чувства: скорбь, сострадание, любовь. Моя любовь – это привязанность, привычка, необходимость. Моя скорбь – это забвение. Мое сострадание – это тишина.

Я способна ненавидеть. Ненавидеть люто и жестоко. Ненавидеть так сильно, что все мое существование сводится к этой черной, ядовитой ненависти. Я ненавидела своего отца и смерть за то, что они сделали меня такой. Свою мать я не могла ненавидеть в полной мере, но ее, скорее, и вовсе для меня не существовало.

У меня никогда не будет семьи, детей, никогда не будет того, ради чего можно бороться. Я сижу, прижавшись носом к эволюционному тупику. Да, я биологический урод. Гибрид Пустоты и Ненависти. Мои родители – бездна и могила.

И сейчас, издеваясь над умирающим и выкачивая из него последние силы, я завидовала ему. Потому что у него есть свобода выбора, а он ей не пользуется. Стоя на пороге смерти, он еще и стучится в ее дверь, кричит, чтобы ему открыли. Идиот! Умирает тот, кто не хочет жить.

Шомпол не выдержал напряжения – его стошнило прямо на серые бумажные простыни, и только тогда я заметила, что в комнату поставили тот самый старый патефон, небрежно напевающий о море и кораблях: