Фантастес - Джордж Макдональд Страница 35

В свисте ветра свирепом беснуется море,

И, угрюмое, тяжко вздыхает от горя.

ГЕЙНЕ

От грёз блаженных человек проснётся,

Но скорби и тоски не будет в том:

Блаженство грёз пребудет; разобьётся

Лишь зеркало, что мы считаем сном.

ЖАН ПОЛЬ. ГЕСПЕР

Не знаю, как я выдержал эту часть своих странствий. Света в подземной стране было довольно, чтобы я видел, куда идти, и мог разглядеть то, что окружает меня на несколько ярдов справа и слева; но откуда исходило это тоскливое, могильное свечение, я так и не понял. Особой надежды на то, что я вот–вот выберусь на свет, у меня не было. Признаться, я почти не думал об этом и просто шёл вперёд с тупой настойчивостью, в которой то и дело проскальзывали нотки неудержимой печали: я всё больше и больше убеждался в том, что уже никогда не увижу мраморную красавицу. Вам может показаться странным, что мои мысли так безотчётно занимала та, с которой я не успел сказать и двух слов. Но в некоторых душах любовь рождается от чужой доброты и заботы, а в других — от того, что они сами начинают о ком–то заботиться. Я радовался и гордился тем, что мои песни пробудили к жизни это необыкновенное создание, но в то же время ощущал к ней неизъяснимую нежность и даже некое собственническое чувство — ибо так гоблин Себялюбия вознаграждает ангела Любви. Добавьте к этому бессильный восторг перед её красотой и слепую уверенность в том, что внешняя красота непременно свидетельствует о красоте внутренней, и вы поймёте, почему воображение без остатка наполнило мою душу многоцветной игрой своих красок и переливов, витавших вокруг богини, чьё мраморное сияние милостиво возвышалось посреди белого зала моей собственной фантазии.

Времени я не замечал, потому что мысли мои были заняты другим. Наверное, поэтому я не чувствовал и голода; честно говоря, во время подземного путешествия, я даже не думал о том, чтобы найти чего–нибудь поесть. Долго ли оно продолжалось, я не знал. Мне нечем было измерять часы и минуты, а когда я пытался оглядываться назад, то воображение с одной стороны и здравый смысл с другой подсказывали мне столь различные суждения насчёт того, сколько прошло времени, что я окончательно сбился с толку и бросил все попытки прийти к верному выводу.

За моей спиной тропа неизменно заволакивалась серым туманом. Когда я оглядывался на прошлое, моему взору приходилось пробиваться через эту пелену, чтобы узреть былое, и образ белой девы отошёл далеко–далеко, в неведомые мне пределы. Постепенно отвесные скалы начали подступать ко мне всё ближе, пока я снова не очутился в некоем подобии неширокого каменного коридора, до стен которого можно было легко дотронуться руками. Коридор становился всё уже, и вскоре я уже пробирался по нему очень осторожно, чтобы не удариться о какой–нибудь выступ или нависший утёс. Каменный свод тоже становился ниже, так что сначала мне пришлось согнуться в три погибели, а потом опуститься на четвереньки. Мне припомнились жуткие сны моего детства, но особого страха я не испытывал, ибо был уверен, что моя дорога пролегает именно здесь и только она выведет меня из Волшебной страны, от которой я, надо признаться, порядком подустал.

Наконец, кое–как протиснувшись через узкий и крутой поворот, я увидел, что тропа (если её всё ещё можно было называть тропой) привела меня к небольшому отверстию, через которое пробивался долгожданный солнечный свет. С превеликим трудом я прополз последние несколько ярдов, облегчённо вывалился наружу и пошатываясь поднялся на ноги.

Я стоял на берегу зимнего моря, над которым низко–низко висело зимнее солнце. Всё вокруг было голым, серым и пустынным. Сотни безнадёжных волн непрерывно набегали на берег и, выдохшись, разбивались о гряду громадных валунов, протянувшуюся в обе стороны на многие, многие мили. Взгляду представали лишь оттенки и сочетания скучного серого цвета, до слуха доносился только шум прибоя и стенание волн, отползающих назад, в море. На тоскливой равнине не было ни одного холма или утёса, за чьей несгибаемой спиной можно было бы укрыться; даже скала, из которой я выполз, всего на фут возвышалась над чёрным отверстием.

Итак, я выбрался к свету, но свет оказался ещё более унылым и гнетущим, чем оставшийся позади склеп. Холодный, как смерть, ветер пронёсся по берегу, словно вырвавшись из бледного рта нависшей над горизонтом тучи.

Вокруг не было ни единого признака жизни. Словно человеческое воплощение окружавшего меня пейзажа, я бесцельно слонялся туда–сюда между камнями.

Ветер крепчал; его резкие порывы пронизывали мне душу; пенистые волны вскипали всё круче; на востоке замерцали две–три мертвенные звезды, а шум прибоя усилился и зазвучал ещё отчаяннее. Мрачная завеса тучи приподнялась, между нею и краем моря показалась бледно–голубая щель, из которой вырвался ледяной ураган мёрзлого ветра и понёсся мне навстречу, на лету взметая хлёсткие брызги и яростно наваливая взбесившиеся волны на пустой берег. Я почувствовал, что больше не могу.

— Зачем мне изнывать тут до самой смерти! — воскликнул я. — Лучше уж встретить её на полпути. Во мне ещё довольно жизни, чтобы встретить Смерть лицом к лицу и умереть непобеждённым.

Ещё раньше, хоть и без особого интереса, я заметил, что чуть дальше по берегу прямо в море убегает низкий скалистый мыc. Я зашагал в его сторону, спотыкаясь о гладкие камни, на которых не было и следа водорослей, отыскал его и неуверенными шагами побрёл по нему навстречу беснующейся стихии. Я едва удерживался на ногах, идя наперекор ветру и морю. Волны то и дело грозили смыть меня с тропы, но я всё–таки добрался до самого конца каменной гряды. Когда волны отступали, она возвышалась над поверхностью моря на добрые несколько футов, но стоило им подняться, как её полностью захлёстывало водой. Несколько секунд я вглядывался в кипящую бездну, а потом с головой кинулся прямо во вздымающийся вал.