Поднимите мне веки - Валерий Елманов Страница 35

Единственное, что ее смущало, – отсутствие нужной кандидатуры на временную замену, зато во всем остальном мне была обещана помощь и поддержка.

Разумеется, я и сам понимал, что одного согласия матери игуменьи мало – нужна хорошая исполнительница задуманной мною мистификации, но в том-то и дело, что таковая, едва только я подумал о Никитском монастыре, мне моментально припомнилась.

Звали ее... Любава.

Да-да, та самая, которую еще год назад по моей просьбе отыскал Игнашка, чтобы совратить шотландца и по принципу клин клином выбить из него любовь к царевне. Вот только не получилось у нее ничего с Дугласом, который даже не замечал ее.

Не получилось, несмотря на весь профессионализм, поскольку притащил ее Игнашка, можно сказать, со средневековой панели.

Бедная деваха даже расстроилась, и не столько оттого, что не получит обещанного вознаграждения, сколько от потери уверенности в своей неотразимости, каковую уверенность она попыталась немедленно восполнить за мой счет.

Надо признать, что получилось у нее это довольно успешно. Так успешно, что даже сейчас, по прошествии более чем года, я несколько засмущался, вспоминая жаркие ночки.

Увидел я ее случайно, когда приезжал забирать из монастыря Федора. Удивилась Любава моему появлению очень сильно, да я и сам изумился, когда застал ее заносящей кипяток в небольшой флигель, где мать Аполлинария распорядилась разместить царевича.

Изумился настолько, что поначалу даже глазам не поверил, решив, что ошибся. Уж очень не вписывалась бедовая девка в это богоугодное место.

И дело даже не в прежнем ее занятии, тем более мне не раз доводилось слышать, что бывшие проститутки становятся замечательными и верными женами. Более того, они еще зачастую оказываются жутко благочестивыми ханжами – наверстывают, что ли?

Словом, жизнь – штука сложная, и бывает в ней всякое, в том числе и такие перерождения, но в данном конкретном случае об этом не могло быть и речи.

Не те у нее были глаза, чтобы утверждать что-то такое. Скорее уж напротив – два зеленых зеркала ее души говорили о прямо противоположном – прежняя она, такая же, как и была.

Тогда почему на ней ряса и все прочее?

Нет, я явно что-то спутал или недопонял, тем более что мать Аполлинария, находившаяся рядом, назвала ее Виринеей.

Но тут она сама затеяла разговор, в ходе которого выяснилось, что никакой ошибки нет и мои глаза меня не обманывают.

Правда, наша беседа была короткой, закончившись чуть ли не через минуту – и игуменья мешала, да и я торопился забрать Федора, которого надо было срочно отвезти в Запасной дворец, чтобы наглядно продемонстрировать его плачевное состояние командирам стрелецких полков.

О ней я и завел речь, пока мы ехали с игуменьей в ее монастырь. Та с недоумением уставилась на меня.

Что-либо пояснять не имело смысла, тем более что, судя по ее лицу, настоятельница прекрасно знала, чем занималась до прихода в монастырь эта пышнотелая послушница, которая, по словам матери Аполлинарии, так и не сумела отринуть от себя бренные и греховные помыслы, а потому все откладывала и откладывала свой постриг, ссылаясь на неготовность.

Сидя в возке, я еще раз прикинул все как следует, сравнивая двух девушек.

Пышнотелая...

Да, габариты вроде почти сходились. Возможно, Ксения на размер-другой крупнее, но особо вглядываться никто не станет, к тому же ряса – одеяние бесформенное, талии и прочего не имеет, а потому попробуй разгляди, что там под нею скрывается – восемьдесят килограммов или восемьдесят пять.

Лицо...

Тут, конечно, тяжелее.

Поставить рядом, и вряд ли кто решит, что они сестры.

Например, цвет волос. Ну с ним ладно – перекрасить недолго. А как быть со всем остальным?

Имеется у них некое сходство, хотя тоже не бог весть, в овале лица, очертаниях бровей и разрезе глаз... А вот цвет их вновь совсем разный – у царевны черный, а у Любавы пронзительно-зеленый, эдакие два изумруда.

Вот это и впрямь беда – тут уж никак не замаскируешь.

Я вначале помрачнел, но спустя минуту припомнилось, как сама Любава, еще в то время когда выполняла мой спецзаказ по Дугласу, как-то поинтересовалась у меня насчет цвета глаз. Мол, может, немцу, как она называла всех иностранцев без разбора, не по душе яхонтовые зенки, а то она их запросто перекрасит.

Я тогда ей ответил, что у зазнобы Квентина черные, и очень удивился: неужто в начале семнадцатого века косметическое искусство на Руси добилось таких высот.

– А ты что, и в самом деле можешь изменить их цвет? – изумился я.

Она в ответ лишь надменно фыркнула, снисходительно посмотрела на меня – ох уж эти тупые мужики – и уже к вечеру была...

Да, точно, именно черноглазой... [26]

Отлично!

Получается, что и за это беспокоиться не надо.

Я вновь повеселел и бодро улыбнулся матери Аполлинарии, которая, постепенно входя во вкус авантюры, успела пожаловаться мне на ряд технических трудностей нашего совместного проекта.

Дескать, приютить – нет проблем, а вот с вывозом за пределы Москвы, увы, – нет у нее возка в монастыре. Хоть и неприлично настоятельнице расхаживать по московским улицам пеше, однако она вынуждена это делать...

Намек я понял, принял к сведению и... пообещал отдать ей насовсем вот этот весьма приличный крытый возок, в котором мы с нею катили.

Поерзав по мягкому сиденью, она благосклонно кивнула, давая понять, что согласна принять от меня сей дар, и... сразу завела другую тему – про коней.

– Вовсе клячи, – кратко охарактеризовала она свой гужевой транспорт, – как есть клячи. До ворот Бела города довезут, а вот до Скородома – навряд ли.

В ответ я посулил ей двух жеребцов и... порадовался, что обитель находится достаточно близко, ибо больше выжать из меня она ничего не успела, хотя явно намеревалась, поскольку выглядела несколько разочарованной скорым окончанием поездки.

– Вот уж нипочем не поверю, княже, что ты за мной сюда явился, – чуточку насмешливо, но с какой-то потаенной горечью в голосе протянула Любава, с которой, дабы не смущать остальных невест Христа, мы встретились все в том же флигельке, где несколько дней назад укрывали Федора.

Мать игуменья, правда, уходить не хотела, настаивая на своем присутствии, но я добавил в голос металла и так повторил свою просьбу поговорить с этой послушницей наедине, что протестовать после этого она не решилась.

– Ну, здравствуй, Любава, – вздохнул я. – А явился я сюда именно за тобой. – И торопливо, чтоб чего не подумала, уж очень ярко блеснули ее зеленые глазищи, пояснил: – Помощь твоя понадобилась... одной девушке.