Багдадский вор - Андрей Белянин Страница 34

Мне действительно было трудно с ним спорить. Традиции романтического жанра стараются избегать чрезмерного соприкосновения с действительностью и, пожалуй, писатели вроде Гауфа и Жуковского изрядно приукрашивали реальный Восток. С другой стороны, что ж, всегда только об одной грязи и писать? Антисанитарии там по самые уши хватало, но… Ладно, в конце концов, осуждение или восхваление социального устройства Багдада лучше оставить Оболенскому. Он там был, мы – нет, значит, ему и карты в руки. Моя задача лишь как можно точнее и без наворотов дорассказать читателям эту историю, а уж кто и какие выводы из этого сделает… все претензии к моему другу, меня можно критиковать только за злонамеренное искажение его слов. А этого не было, Лёва щепетильно проверял…

Кинжал они сбагрили быстро. Оболенский «увёл» с чьего-то двора длиннющую чадру, и обряженный «бедной вдовой» Насреддин легко убедил ростовщика «купить фамильный кинжал давно и безвременно умершего мужа, правда, увы, без ножен»… Ушлый перекупщик поохал, поахал, повыражал сочувствие и… предложил четыре таньга. Ходжа едва не перешёл на личности, испытав страшное искушение зарезать барыгу тем же кинжалом, но овладел собой и выразил готовность сойтись на двадцати динарах (что, по совести, составляло примерно пятую часть стоимости предмета торга!). Ростовщик, естественно, завопил о грабеже средь бела дня. На шум спора вбежал высоченный дервиш с нахальными голубыми глазами и честно предупредил «вдову», чтоб она здесь «ваньку не валяла, а двигалась в темпе, ибо сделка безналоговая и не фиг выкорячиваться, Аллах не одобрит»… Короче, на продаже дамасского кинжала Али Каирского, с золотой рукоятью, украшенной чеканкой и самоцветами, друзья выручили ровненько двенадцать полновесных монет. Сумма скромная, но при любом раскладе – чистая прибыль, так как Лев попутно стащил у скупердяя изящный кумганчик с розовым маслом, почти новые туфли и большой перстень с иранской бирюзой.

– Знаешь, мне начинает нравиться работать с тобой в паре. Оказывается, от воровства есть свой прок. Плов купим, люля-кебаб купим, шаверму тоже купим, сытые будем, как блохи на эмирской псарне!

– Не будем.

– Почему?

– Воровство – это грех и уголовно наказуемое деяние, – доступно пояснил Оболенский, засовывая все деньги поглубже за пазуху.

– Из чьих уст я это слышу? Воистину, «если ты в обществе друга – сердцем гляди в его сердце»! Ты испытываешь раскаяние, решил совершить паломничество в Мекку и стать муллой?!

– Угу, просто ужас как смешно…

– И я о том же! – остановил друга Насреддин. – Лёва-джан, какая муха тебя укусила?

– Ох, Ходжуня, если б я знал… Но ведь, наверное, дело не во мне. Ты вот можешь мне сейчас сказать ясно, честно и без балды – на фига тебе это?

– «Благородство и подлость, отвага и страх – всё с рожденья заложено в наших телах. Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже – мы такие, какими нас создал Аллах!»

– М-м… хорошие стишки, кто автор?

– Твой дед, – меланхолично ответил домулло, привалившись спиной к глинобитному забору. Его узкие проницательные глаза на мгновение замерли двумя строгими щёлочками. – Не торопи меня, я сам всё понимаю, просто… Хочешь сказать, что ведь я мог давно уйти? С деньгами или без денег, взять осла, переодеться и с ближайшим караваном удрать из Багдада… Стран много, где-нибудь да нашёл бы себе пристанище, я ведь уже почти стал законопослушным мусульманином. Что-то сломалось у меня в груди, Лёвушка, оборвалось что-то… Когда свои же динары отдавал той женщине, у которой сыновей казнили, а она смотрела так… Ты вот слово говорил мудрое – «коррупция власти»! Я не знаю, что это… Но я не могу… не хочу, чтобы и впредь наши матери такими глазами смотрели! Я всё тебе понятно объяснил, почтеннейший?

– Без базара, – так же ровно ответил Оболенский. Последний лёд в их отношениях был сломан.

– Тогда пошли?

– Пошли… слушай, а что ты молчишь всю дорогу, анекдот бы какой рассказал, что ли?

– Вах, какой анекдот? Коран не знает такого диковинного слова…

– Ха, да будет врать! Я сам читал, что Ходжа Насреддин – национальный герой народных сказаний и анекдотов.

– О пророк Мухаммед, да мало ли чего злые языки наговорят о бедном любителе проказ и шуток… Не верь, Лёва-джан, они все врут!

– Кто врёт?

– Ослятник с соседней улицы, которому я продал семена для выращивания ослов из уличной грязи… врёт! Мулла, что выкупил у меня музыкальный слух… врёт! Толстая жена мясника, от которой вечно пахло навозом, а теперь пахнет смесью благовонного мускуса и… навоза… тоже врёт! Стражник, купивший у меня чудодейственную мазь, отгоняющую комаров, но почему-то покрывающую всё тело мелкими прыщами…

– И он врёт?! – едва не заходясь от хохота, подхватил Оболенский.

– Врёт! – серьёзно подтвердил Насреддин. – И нечего так ржать, я изо всех сил старался угодить людям… Аллах высоко, он всё видит и уж конечно воздаст по заслугам злодеям, гонявшимся за мной по всему Багдаду с палками и словами неудобоваримыми для целомудренного слуха правоверного…

* * *

Бесцензурная ложь – сестра отредактированной правды.

Главная заповедь журналиста

Вторично прокатить ту же комедию и перед высокородным господином Шехметом не было никакой возможности – глава городской стражи ни в грош не ставил бесноватые предсказания уличных дервишей. Будучи по природе своей разбойником и негодяем, он тем не менее слыл человеком образованным, начитанным и обладающим несомненными организаторскими способностями. Чтобы вот так выбиться из среднего сословия, имея за плечами лишь железную волю… Да-да, на самом-то деле слухи о «высокородности» господина Шехмета распускались в первую очередь им самим. Принадлежа к известному роду кузнецов Шираза, молодой Шехмет рано ушёл из дому, прибился к караванщикам, потом бежал в банду «коршунов пустыни», а впоследствии, победив на конных скачках «байга», был отмечен эмиром, после чего и пошёл в гору. Так что к такому неординарному человеку требовался свой подход, и Ходжа Насреддин понимал это лучше всех. Собственно, поэтому он благоразумно и попридержал ножны от кинжала Али…

– О мой господин! Вас хотят видеть два соглядатая из казарм благородного Али Каирского, – доложил дежурный охранник.

– Пусть войдут. – Начальник городской стражи недолюбливал фискалов, доносчиков и осведомителей, хотя пользоваться их услугами не брезговал, ибо польза от них была очевидной.

Они вошли… О аллах, как они вошли, это надо было видеть! Соглядатаи шехметовского племянника протиснулись в узкие двери одновременно, плечом к плечу, и промаршировали к развалившемуся на оттоманке начальству отработанным строевым шагом, едва ли не до уровня груди поднимая ноги в узконосых туфлях без задников. Причём тон задавал высокий широкоплечий молодец, который, ко всему, был ещё и слепым – его глаза прикрывала грязная тряпочка. Щёки второго казались туго набитыми, как у хомяка, а глаза старательно косили во все стороны. (Лично я дома тайком пытался провернуть подобный трюк перед зеркалом – бесполезно! Глаза во все стороны не косят, а у домулло как-то получалось…) Говорил высокий, тот, что пониже, пока молчал.