Провидение зла - Сергей Малицкий Страница 34

Это все было не с ним. Не с ним и очень давно. Или вовсе не было. Приснился дурной сон. В этом сне внутрь его тела пробралась какая-то мерзость и, свернувшись змеиным клубком, обвила сердце. А когда в змею ударила молния, она вовсе заползла внутрь сердца и стала пульсировать вместе с ним. Гнать по сосудам кровь и еще что-то пьянящее и дающее силу. Много силы. Так много, что она начинала закипать в жилах и рваться наружу. Так много, что дождь, упавший на плечи, обративший войлочный круг в холодную лужу, должен был закипать, касаясь его тела. Так много, что все его противники казались соломенными чучелами, игрушками, предназначенными лишь для того, чтобы он, наполненный силой, забавлялся с ними. И он забавлялся. Как ребенок. И когда одна из игрушек вдруг проявила норов, он обиделся. Как ребенок. Да, чернота забурлила в его сердце. Отвратительная муть поднялась к самым глазам и ушам, но обиделся он, как ребенок. Перестал видеть и слышать, как принц Лаписа, и остался маленьким Игнисом, игрушка которого то ли отдавила ему палец, то ли оцарапала ладонь. Что делает ребенок с такой игрушкой? Или отбрасывает ее в угол, или топчет ногой, или ломает на части. И он, сдерживая, или уже не сдерживая, слезы ярости, которые смешивались с дождем, ударил свою игрушку в спину. И все остановилось.

Муть выплеснулась из глаз и ушей. Ноздри открылись, и холодный воздух наполнил грудь. Его игрушка, нет, не игрушка, а бастард короля Эбаббара, удивительный воин Литус Тацит, корчась от боли, вставал на ноги. Возле него оказался кто-то еще, Мурус – всплыло имя широкоплечего человека в богатом одеянии распорядителя, и Литус стал затягивать тело полосой ткани. И именно тогда до Игниса донесся крик, гул, истошный вой толпы, и он понял, что игра закончилась, и понял, что он совершил.

Потом прошло несколько лет. Наверное, все-таки несколько минут, в крайнем случае, часов. Но ему показалось, что прошло несколько лет. И все эти годы он стоял один на уже пустой арене, и продолжал идти дождь, но он уже не чувствовал его капель, а холод, который все сильнее сковывал его тело, происходил не от дождя, а его же телом и порождался. После, когда ливень встал стеной, он почувствовал прикосновение. Обернулся, поймал взглядом пустые трибуны, на которых остались несколько как будто знакомых человек, и увидел мать, младшего брата и еще кого-то в серой хламиде со строгим лицом. Они взяли его за руки и повели.

Вечерние улицы Ардууса, омытые холодным дождем, были пусты. Потоки воды сделали стены амфитеатра из белых серыми, а серые камни мостовой на Вирской площади и стены цитадели – черными. Ручьи устремлялись в сторону Торговой площади, но его повели к Храмовой, на которой высились четыре зиккурата, а потом повернули на Мытарскую улицу, которую он помнил, потому что на ней были лавки с лентами и бусами, где он покупал подарок услужливой красавице Катте. В какой-то момент Игнис обернулся и увидел, что рядом с ним не только его мать со слипшимися от дождя светлыми волосами, но и стражники Лаписа, и мастер стражи Вентер, но они все держались поодаль, а рядом была только мать. Лаус и незнакомец в хламиде куда-то пропали или они были вместе со стражниками, он так и не понял. А потом мать завела его во двор каменного дома, оставила посередине и отошла под навес. И стояла там, словно какая-нибудь кухарка, вырвавшаяся из кухни, чтобы отдышаться от хозяйских придирок и окриков.

И так прошло еще несколько лет. Или минут. Он, наверное, о чем-то думал, но о чем, вспомнить не удавалось, потому как слишком много времени прошло с тех пор. Хотя, конечно же, он думал о холоде. О тепле. О блаженстве, которое уже никогда не случится в его жизни. Вспоминал купание в морских волнах возле гавани Самсума и печалился, что вряд ли еще когда испытает нечто подобное. Что еще было в его жизни такого, что он хотел бы забрать с собой, когда полог мрака опустится над ним? Утренние разговоры с королем-дедом, запах матери, которая, кормя молоком только что родившегося Лауса, позволила Игнису поцеловать себя в щеку. Податливость и неумение преданной и дрожащей Катты, и неподатливость и умение Телы. Соленые зеленые брызги моря Тамту, и зеленые глаза Регины Нимис. И все. Все вмещалось в это. И больше ему ничего не нужно. Ни тогда, ни после. Если, конечно, будет еще какое-то после.

Потом он опять думал о холоде, о том, что его левой руке нехорошо, и, скосив взгляд, увидел в ней хлыст. Зачем-то в его руке оказался хлыст. И он держал его не за рукоять, а за навершие, из которого змеилось кожаное охвостие. И, наверное, было что-то правильное в том, что он так держал хлыст, и если кто-то возьмет плеть из его руки, то он сумеет разбудить его одним ударом или несколькими ударами, но главное – выдернет его из этого холодного омута, куда его закручивает и закручивает уже год за годом или минута за минутой.

Потом стало темно.

Потом двери дома открылись, и из них вышли двое, один из них с факелом. Второй как будто знакомый. Кажется, это была его сломанная игрушка. Человек, прихрамывая, подошел к Игнису, взял из его руки хлыст и отбросил в сторону. Потом обнял его и стоял так. Долго стоял. Пока дождь не смочил и его одежду. А затем рядом с Игнисом вновь оказалась мать и незнакомец в хламиде, а после все смешалось, и уже утром, когда он открыл глаза и увидел, что лежит на привычном ложе, рыдания охватили его. Страшные рыдания, потому что ни слез, ни дыхания у него не было, но рыдания были, и они рвали его на части. И тогда в комнату вошел незнакомец, или он уже был в комнате. Он взял Игниса за руки и как будто открыл плотину. И сразу появились и слезы, и дыхание, и накатил такой ужас, что Игнис полетел в глубокую пропасть.

Пробуждение было ужасным.