Башмаки на флагах. Том 4. Элеонора Августа фон Эшбахт - Борис Конофальский Страница 34

Когда девушка открыла глаза, Ута, её большая служанка, стояла возле кровати, боясь потревожить госпожу.

— Что? — спросила Агнес.

— Трактирщик спрашивает, подавать ли ужин?

— Уже вечер? — приподнимаясь на кровати и глядя в окошко, спрашивала девушка.

— Скоро, — отвечала Ута.

— Пусть несут. Но есть не буду, одежду давай и скажи Игнатию, что со мной пойдёт.

— Угу, — кивает служанка и уходит.

Агнес быстро вскакивает с кровати, подбегает к окну. Так и есть, дело к вечеру пошло, скоро колокола бить начнут, звать людей к вечерне. Ну и ладно, зато выспалась. А то может статься, что ночью поспать не придётся.

Она стала одеваться. И одежды на этот раз надевала мало, платье заранее выбрала самое простое. Без лишних изысков, которое легко снять будет при надобности. Нижнюю рубаху надела одну, нижних юбок вообще не стала надевать.

Одевалась быстро, скорее по привычке ругая нерасторопную Уту. А когда была готова, встала перед зеркалом: хороша. Жаль, что никто её сегодняшней красоты не увидит.

— Ступай, — сказала она служанке, — Игнатию скажи, что выхожу уже, пусть к реке идёт. Я там на берегу буду.

Она надела перчатки — что за дама без перчаток. Нет, конечно же, не потому, что дамы без перчаток не ходят. Дело было в другом. Она открыла свой сундук и достала с самого низа тряпицу. Развернула её, и там, в чистой ткани, лежала склянка жёлтого стекла с чёрной крышкой. Совсем маленькая скляночка, на две капли, не больше.

Но в ней было варево такой силы, что о ней в мудрых книгах писали знающие люди: не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть.

Она не знала, получилось ли оно, когда закончила варить его. Варила она его первый раз. И чтобы испытать варево, одну из плошек, что использовала для конденсации, сполоснув водой, наполнила молоком и поставила в подвале. Утром следующего дня уже звала Уту, чтобы та собрала дохлых крыс. А было их, больших и малых, больше полудюжины. Зная крепкое крысиное здоровье, ей не приходилось сомневаться в силе зелья. Поэтому брала девушка жёлтую стекляшку только в перчатках. Сказано же: «не бери отвар открытой рукой, даже если он в сосуде верном — ибо смерть». Мудрые люди знали, о чём говорят.

Она завернула зелье в тряпицу и пошла из покоев вниз, на улицу.

День хоть и к вечеру, а так светло, солнце ещё и не думает садиться. Ей пришлось прилагать все свои умения, чтобы выскользнуть из трактира незамеченной. Получилось, ни разносчики еды внизу, ни возницы, ни дворовые холопы на подворье ей не кланялись. Значит, не приметили важную даму, что покинула трактир и быстрым шагом пошла по дороге от замка к захудалой речушке, что текла к истоку большой реки. Шла, стараясь скользить от тени к тени, чтобы глаз чей-нибудь её не заприметил. А то вдруг по улице госпожа пешая идёт, и одна. Сие странно. Девушка обернулась. Игнатий идёт за ней следом. Быстро идёт. Всё вокруг осматривает, её глазами ищет. Тоже не видит. Тогда Агнес остановилась, помахала ему рукой. Он только тут её увидал, прибавил шага, а она продолжила путь дальше. Так и прошла перекрёсток, что вёл к величественному графскому замку, конюх следовал за ней. Тут и колокола в графской часовне забили.

Красивый звон у них. Девушка даже остановилась. Вечерня. Сыч уже у мостушек, должно быть. Она прибавила шаг и, почувствовав сырой запах реки, свернула к ней.

И Сыч, и толстуха Эмма уже были там, стояли у воды, беседовали, прачка от комаров отмахивалась сломанной веткой. Только вот не очень походило это на свидание. Сыч был невесел. У него лицо такое, словно его вешать сейчас будут, а толстая прачка по скудости ума или от волнения этого не замечает. Щебечет ему что-то, щебечет, не останавливается.

Агнес проходит мимо, их с Сычом взгляды встречаются, она делает ему знак: за мной её веди. И идёт к деревьям, что поросли снизу кустами. Сыч вздыхает и нехотя что-то говорит толстухе. Та машет на него веткой, смеётся, прикрыв рот рукой. Он берёт её под локоть и ведёт от реки к кустам. А следом за ними уже и Игнатий спешит.

Толстуха по скучному лицу Фрица ничего не понимала, а как увидала в зарослях в десяти шагах впереди себя женщину, которой в таком месте и близко быть не должно, остановилась и сказала Сычу:

— Ой, люди тут, господин.

Сыч тоже остановился.

— Что встал? — окликнула его Агнес. — Сюда её веди.

— Что? Меня? Куда? Зачем? — удивлялась прачка.

А Фриц Ламме, морщась, как от кислого, уже взял её под локоть:

— Пошли, зовут нас.

— Куда? К чему? — теперь толстуха почувствовала неладное. — Зачем этой госпоже я?

— Не ерепенься, говорю.

— Куда? — захныкала Эмма и стала упираться. — Домой мне надобно, в замок, меня хозяин искать будет.

Но тут на помощь Сычу пришёл Игнатий, он схватил толстуху под другую руку, и они поволокли её к Агнес, бросили наземь. Тут баба и завыла:

— Ой, госпожа, что вам от меня надо?

— От тебя ничего, а вот платье мне твоё надобно, — отвечала девушка на удивление спокойно, — снимай платье.

— А я как же? — не торопилась снимать одежду толстуха.

— Снимай, — зашипела девушка так, что прачка сразу стала распускать передник, но при этом всё ещё ныла.

— А со мной как? А со мной что будет?

А Агнес сорвала с её головы чепец и ответила негромко:

— Ничего уже с тобой не будет.

Она стала примерять себе чепец прачки, надела и покривилась, туда бы две её головы влезло.

Толстуха тем временем, кинув свою огромную нижнюю рубаху в кучу одежды, сняла и нижнюю юбку, стояла уже совсем нагая. Всхлипывала:

— Госпожа, что теперь? Что теперь будете со мной делать?

Агнес рылась в её огромной одежде: ужасно всё большое. Она, конечно, беря в пример размеры своей служанки Уты, принимала вид крупной женщины, и у неё выходило, но даже Уте до этой толстухи было далеко. Агнес сомневалась, что сможет стать такой толстой. Но отступать было уже поздно.

Она, не стесняясь ни Сыча, ни Игнатия, стала раздеваться, а толстая дура, видя это, всё выла и выла:

— Госпожа, а со мной что? Со мной что?

Девушка, скинув себя почти всю одежду, обозлилась, крикнула зло:

— Сыч, долго я это слушать буду? Угомони её уже.

Фриц Ламме с видимой неохотой потянул из рукава свой короткий нож, а баба увидала это, заорала в горло и хотела бежать, хорошо, что Игнатий её схватил, рот ей пятернёй заткнул.

— Тихо ты, падла, тихо, — рычал бородатый конюх, крепко сжимая бьющуюся в его объятьях женщину.

— Дурак, — сквозь зубы шипела на Сыча Агнес, — тихо всё делать нужно. Ума, что ли, нет, убогий? Вон у него учись, — она указала на Игнатия.