Механизм жизни - Андрей Валентинов Страница 33

Впрочем, князя Ивана Алексеевича Гагарина их вояж приводил в восторг. Во всяком случае, гулкий бас полнился торжеством:

– Ty schastliva trudom Petrovym;

Tebja i nyne krasit novym

Racheniem Elisavet…

– «Elisavet»? – удивился Эрстед. – Неужели, ваше сиятельство, цитируемая вами ода посвящена этому… извините, средству передвижения?

Пироскаф и впрямь именовался «Елизавета». Что ж, гордый разрезатель волн вполне мог служить личной яхтой принцессы Елизаветы, дочери королевы Анны Датской. Для эпохи Ришелье – в самый раз.

– Средству передвижения? – рассмеялся Гагарин, запахивая роскошную, с бобровым воротом, шинель, накинутую поверх зеленого вицмундира. Весело сверкнули золотые пуговицы, украшенные «сенатским чеканом»: колонной с надписью «закон». – Вам не по душе наш корабль? О-о, вы еще не видели, какая тут прежде стояла труба! Кирпичная! Пришлось заменить. Так сказать, не по сезону.

Эрстед с опаской оглядел помянутую трубу. Да-а… Лучше бы не менять, лучше бы полным комплектом – в корабельный музей. Что же так радует князя? Или он из тех любителей старины, что предпочитают древние руины уютному дому, а приличному судну – гиблый самотоп?

Романтик, не иначе!

С князем-романтиком довелось познакомиться на пышной церемонии открытия филиала Общества по распространению естествознания. Народ сошелся избранный, при орденах и лентах. Явился великий князь Михаил, зачитав Высочайшее напутствие, доставленное утром из Москвы с фельдкурьером. В этом Эрстед не увидел ничего особенного – его величество Фредерик Датский тоже не упускал возможности продемонстрировать свое благоволение господам ученым. Но если в Дании монаршие визиты выглядели скромно, по-домашнему, то здесь появление великого князя затмило все прочее, включая цель собрания. Хорошо еще сам Михаил не запамятовал, зачем приехал, предложив сделать перерыв в восхвалениях «отеческого попечения наук тщанием и радением е. и. величества» – и открыть наконец заждавшийся филиал.

Великий князь был рыж, суетлив – и определенно носил корсет.

Эрстеду он не понравился.

Кто именно познакомил его с Гагариным, Эрстед не запомнил. Зато уж сам Иван Алексеевич сполна использовал краткие минуты их разговора. Вскоре Эрстед уже знал, что рrince russe преклоняется перед наукой, верит в умеренный прогресс (в рамках закона!) и очень-очень любит театр. После скромного намека на свое личное участие в создании филиала Гагарин рассказал смешную историю о том, как буквально бежал из Москвы – дабы успеть на открытие.

Наивный Эрстед решил, что его новый знакомый стал жертвой страшной русской gendarmerie – побег! стрельба!.. – но все оказалось проще. Иван Алексеевич служил в московском департаменте Правительствующего Сената, а заодно был членом комитета Общества поощрения художников, которое сам же и основал.

«О, сбежать от дел труднее, чем от жандармов!»

Улыбчивый меценат пришелся Эрстеду по душе. Когда на следующий день он получил от Гагарина приглашение на морскую прогулку, то сразу согласился. Ему думалось, что кататься будут все, посетившие открытие. К удивлению датчанина, на пароходе они с князем оказались единственными пассажирами.

Отказаться? – неудобно.

И, мысленно помянув святого Кнуда со святой Агнессой, Эрстед ступил на скрипучие сходни «Елизаветы».

– Увы, ваше сиятельство. Почти ничего не понял. Рискну предположить, что в стихах, зачитанных вами, речь шла о бушующем море. Белая пена волн, суровые утесы – и сильные люди, которым покорилась стихия.

– Ого!

Веселые, детские глаза Ивана Алексеевича затянулись серым туманом. Дрогнули яркие, полные губы.

– Чутье же у вас, мсье Эрстед! Ломоносов, «Ода в благодарение Елизавете». В ней и про море, и про пену… И про тех, кто построил на болотах великий город. Стихи посвящены императрице, но славят скорее Государыню Науку.

– О вы, счастливые науки!

Прилежны простирайте руки

И взор до самых дальних мест…

Исчезла странность произношения. Голос князя помолодел, на бледных щеках заиграл румянец. Сгинул туман во взоре. Эрстед мысленно извинился перед рrince russe. Ну пригласил покататься на музейном экспонате по холодному морю. Что за беда?

Андерсена бы сюда! Вот кому бы понравилось…

– Не бойтесь, не утонем, – Гагарин усмехнулся, прочитав его мысли. – Лохань только что из ремонта. Хотели списать, но мы не позволили, скинулись по лепте. Бегает! Это первый русский пироскаф, мсье Эрстед. Понимаете? Самый-самый первый!

«Лохань», бодро терзавшая колесами воду, увиделась в ином свете.

– Искренне прошу прощения, ваше сиятельство. И у вас, и у мадемуазель «Елизаветы». А за то, что вы не дали этой смелой девице погибнуть… Позвольте пожать вашу руку!

Палуба ушла вниз. Но рукопожатие оказалось сильнее.

Пироскаф-пионер, презирая шторм, катящийся от Котлина, шел в открытое море. Ветер уносил прочь клочья черного дыма, узкий нос рассекал волны. Творение Разума бросало вызов и стихии, и беспощадному времени, чье дыхание несло старость.

– Пройдите землю, и пучину,

И степи, и глубокий лес,

И нутр Рифейский, и вершину,

И саму высоту небес.

Везде исследуйте всечасно,

Что есть велико и прекрасно…

– Ломоносов был не только поэтом, – увлеченно рассказывал Гагарин. – Великий ученый; не побоюсь этого слова, европейского значения. Жаль, мир узнает о нем не скоро. Европа ленива и нелюбопытна.

– Не вся! – заступился Эрстед за родной континент. – В университете мне приходилось читать статьи Ломоносова в шведских журналах. Насколько я помню, он самостоятельно открыл закон Лавуазье. Да! Он еще предположил, что на Венере есть атмосфера. Правильно?

– Вы химик? – удивился Иван Алексеевич. – А мне вас представили как юриста! Вижу, вы уверенно шествуете вслед вашему брату, столь богато одаренному…

Эрстед в смущении хотел возразить, но меценат не позволил:

– Это тем более похвально, что нынешний век ведет к узкой специализации. К глобальному людскому муравейнику, где каждая особь знает лишь свой маневр…

Как меняется мир, подумал датчанин. Двадцать лет назад, командуя Черным Ольденбургским, полковник Эрстед защищал Данию от орд ужасных сosaques de Russie. Хорошо, что все это в прошлом!

Беседа плавно перетекла к корням науки. Гагарин подчеркнул, что Ломоносов, будучи столпом естествознания, в то же время и не думал отрицать Божье могущество. Эрстед вспомнил француза Лапласа, отвергавшего помощь Всевышнего в научных делах, но Иван Алексеевич покачал головой:

– Граф-якобинец, Бонапартов министр. Вдобавок франкмасон. Чему удивляться? Скажите мне, дорогой мсье Эрстед, какой предмет во всех науках наиболее сложен для исследования?