Время - московское! - Александр Зорич Страница 33

— Ну вот, а ты говорил, что война продлится недолго… — вздыхала Полина.

— Бойся Бога! Два месяца — это время маленький!

— Не бойся, а «побойся». Это раз. И, кстати, чтобы все на свете осточертело, двух месяцев вполне достаточно. Это два.

— Пессимизм — нельзя. Пессимизм — вонять! — парировал Эстерсон.

— И чем же он вонять? — изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, спрашивала Полина.

— Вонять козлиный дерьмо!

Да-да, как и опасался Эстерсон, у электронного переводчика «Сигурд», стараниями которого он коммуницировал с Полиной с первого дня их знакомства, сдохли батарейки. Пришлось Эстерсону учить русский. В свою очередь, снизойти к шведскому Полина отказалась наотрез, сославшись на роковое отсутствие способностей к языкам, а на самом деле — из лени.

К середине марта Эстерсон изрядно продвинулся в этом трудном деле. Хотя и не настолько, чтобы читать в оригинале Набокова или Фета. Впрочем, на то, чтобы в шутку препираться с Полиной, его словарного запаса вполне хватало.

Уроки русского сильно скрашивали жизнь обоим. Полина поминутно взрывалась хохотом, умиляясь каждому выверту в артикуляции инженера. А Эстерсон получал невероятное удовольствие, прислушиваясь к скрипу своих заржавленных мозгов, просчитывающих головоломные спряжения русских глаголов.

Трагикомизм положения состоял еще и в том, что уроки русского осуществлялись через немецкий, который был единственным общим языком для Эстерсона и Полины. Оба знали немецкий посредственно, у обоих он ассоциировался со средней школой, а значит — с зевотой и розгами.

Но выхода не было. Ведь если русское слово «дерево» можно было объяснить ученику и не зная немецкого эквивалента, просто указав на ближайшую пурику, то вот с абстрактными понятиями вроде «красота» или «благочестие» было сложнее…

Лишь одно в уроках русского печалило Эстерсона. А именно то, что ими нельзя заполнить весь день.

Уже на третий час инженер начинал засекаться, путать слова и, как выражалась Полина, «тупить». А Полина, надорвав от смеха живот, чувствовала усталость и отправлялась «полежать». В такие минуты Эстерсон старался не думать о том, как сильно Полина ослабела, исхудала и осунулась.

Впрочем, кто угодно осунулся бы с таким рационом.

Консервированные ананасы и фасоль с мясом — их Эстерсон и Полина прихватили во время своего поспешного бегства с биостанции «Лазурный берег» — были уже месяц как съедены.

От пурики — плодов тех самых опуров, что в изобилии росли поблизости от их землянки — Полину и Эстерсона нефигурально тошнило. А пирамидозуб, которого Эстерсон с энтузиазмом таскал на удочку еще совсем недавно, как назло перестал ловиться. Ну просто совсем. Словно бы вымер.

— И что тут удивительного? К концу зимы они уходят на север, у них период спаривания, — пояснила Полина, в силу своей профессии сведущая в повадках всякой морской твари.

— Надо было отложить, — мрачно отвечал Эстерсон.

— Что отложить?

— Спаривание.

— Такие вещи умеют «откладывать» только хомо сапиенсы. Исчезновение пирамидозубов из прибрежных вод было в глазах Эстерсона особенно подлым ударом судьбы. Ведь они являлись единственным продуктом питания (кроме галет — но они выдавались теперь по две штуки на день!), который Полина, оказавшаяся чрезвычайно разборчивой, ела с удовольствием.

Ha какие только ухищрения Эстерсон ни шел, чтобы накормить свою подругу! Однажды на самой дальней оконечности полуострова ему посчастливилось найти куст c подвяленными солнцем, суховатыми ягодами круш. Терпким, чуть горьковатым вареньем из этих ягод, отдаленно напоминавших вишни, были забиты все кладовые биостанции. Ободрав руки о шипастые ветви, Эстерсон все же набрал полные карманы ягод и с видом победителя явился к Полине. Однако та есть круш наотрез отказалась.

— Терпеть не могу кислятину!

— Но они спелые!

— Все равно не буду! Вот если бы с сахаром…

— А я буду! — отвечал Эстерсон, жизнерадостно давясь своей добычей. Хотя астроботаник была права — ягоды были не слаще барбариса, — он надеялся, что его пример Полину воодушевит. — Очень, очень вкусный!

— Тебе и змеи вкусные, — фыркала Полина и, мученически вздыхая, добавляла: — Вот сейчас бы картошечки вареной… С укропом… Ее как раз выкапывать пора… А эти клоны уродские небось и выкопать не догадаются…

В таких случаях Эстерсон обычно умолкал и отходил подальше. Ему было неловко. В отличие от Полины он похудел совсем чуть-чуть. Может быть, килограмма на два. Как ни странно, зверский голод, который сопровождал его с первых часов на Лавовом полуострове, он научился с горем пополам утолять.

Помимо пурики, инженер с удовольствием поедал гусениц местной красавицы бабочки (крылья белые, испод — перламутровый), упитанных, неповоротливых змей (правда, предварительно их проварив), ягоды круш, а также неоперившихся птенцов — выпадышей из неряшливых высоких гнезд птицы, чем-то похожей на удода.

Птенцов этого фелицианского как-бы-удода Эстерсон держал за главный лесной деликатес. Нанижешь на прут пять-шесть выпотрошенных тушек, поджаришь над костром — и готов отменный, нежный шашлык!

Эстерсон знал: если ночью дует сильный северный ветер (а таких ночей было немало), с утра можно смело отправляться за свежей, розовенькой, беспомощно трепыхающейся в траве добычей. Но главное — никого не надо убивать. Почти не надо.

Но Полина от птенцового шашлыка отказывалась наотрез.

— Когда мне будет совсем невмоготу, я пойду на биостанцию и сдамся клонам. Пусть отправляют меня в свой проклятый концлагерь. А покуда у меня есть силы, я эту гадость есть не буду!

— Ну Полина…

— Никаких «ну»! Как говаривал мой муж Андрей, «у каждой шлюхи есть свои принципы»!

Эстерсон пристыженно опускал голову. В такие минуты он чувствовал себя чем-то средним между людоедом и пожирателем падали. Он стеснялся своей невесть откуда взявшейся неприхотливости.

И все же исключать птенцов из меню Эстерсон не собирался — ему очень не хотелось в лагерь для интернированных лиц. Все, что он мог сделать, — это регулярно отдавать свою порцию галет Полине.

Впрочем, нет. Было и еще кое-что. Однажды Эстерсон совершил настоящий подвиг — предпринял вылазку за картошкой.

Безлунной ночью, когда Полина сладко спала, зарывшись головой в подушку, он самостоятельно забрался в скаф и доплыл до биостанции. Там, по-кошачьи таясь, он выбрался из воды и проник в огород, который во дни мира пестовала тогда еще одинокая Полина.

На биостанции — как выяснили Эстерсон с Полиной посредством наблюдений в бинокль — теперь размещался дозор из нескольких солдат. Чем конкретно дозор занимался, сказать было трудно. Но в том, что солдаты там присутствуют, — сомневаться не приходилось.