Перстень царя Соломона - Валерий Елманов Страница 33

Оказывается, и палачам есть чем похвастаться. Вообще-то поначалу мне в его пенатах чуть не заплохело. Запах крови, знаете ли, он и хирургу не по душе, даже если тот каждый день орудует скальпелем. Хотя ему-то что – во-первых, в операционной стерильно, моют каждый день, прибирают, во-вторых, кровь там свежая, в-третьих, марлевая повязка на лице, в-четвертых, самому врачу не до запахов – он в делах, в работе, отрезает-пришивает.

Тут же все иное, начиная с самой крови, точнее ее запекшихся то тут, то там застарелых, гнилых ошметок. А если добавить, что вся она замешена на страданиях, на адской боли, щедро приправлена дикими криками, то дальше можно и не продолжать.

Человека, подвешенного на огромной дубовой перекладине за руки, связанные сзади, я поначалу не признал. А как тут опознаешь, когда волосы спутались от пота и висят осклизлыми лохмотьями, закрывая лицо аж до самого носа. Борода, правда, показалась знакомой сразу. По ней я и припомнил Посвиста. Сволочь он, конечно, пакостная, но такого я и ему не пожелал бы.

Подьячий повелительно ткнул пальцем в бывшего главаря, и дюжий помощник тут же метнулся к деревянной бадейке, черпанул из нее кожаным ведерком и сноровисто окатил Посвиста. Бандюга очнулся и уставился на меня мутными, мало что понимающими глазами.

– Признаешь купчишку заморского, кой золотыми яблочками пред твоей шатией-братией похвалялся, ай как? – ласково осведомился Митрофан Евсеич.

Некоторое время Посвист тупо вглядывался в меня и наконец вяло кивнул головой, после чего снова закрыл глаза.

– Нешто это ответ? – разочарованно вздохнул подьячий, выставил перед палачом два пальца и сделал ими несколько выразительных движений, будто резал что-то невидимыми ножницами.

Палач кивнул и двинулся в сторону ниши, напоминающей камин. Вытащив из самой середины весело рдеющих углей малиновый прут, он легонько провел им по оголенному боку бандита. Послышался треск, заглушаемый истошными воплями Посвиста, и до меня вскоре донесся удушливо-тошнотворный запах паленого человеческого мяса.

– Так ты признал али как? – равнодушно спросил подьячий.

– Признал, признал! – истошно заорал бывший бармалей.

– То-то,- довольно кивнул Митрофан Евсеич и, повернувшись ко мне, развел руками: – Признали, выходит, тебя, мил-человек. Ай-ай-ай,- сокрушенно вздохнул он.

Тоже мне новость сообщил. Можно подумать, будто я отпирался. Скажи уж, хотел показать, что меня ждет. Так сказать, демонстрация услужливым продавцом агрегата в действии перед его продажей возможному покупателю. Вот только просчитался ты, дядя. Заковыристый тебе сегодня покупатель подвернулся, и на твой «обогреватель» ему тьфу, да и только.

– Вот видишь, Митрофан Евсеич, признал меня Посвист,- бодро подхватил я с радостной улыбкой на лице,- Выходит, подлинные речи я тебе сказывал и всю правду, какая есть, выложил, не утаив.

Подьячий опешил. Дошло до дурака, что он и впрямь ничего этим признанием не добился. Косой взгляд глубоко утопленных глаз из-под низко нависающих густых бровей тоже не дал ему повода для оптимизма – подследственный оставался жизнерадостным, как жеребенок на весеннем лугу. А то, что творится у меня на душе, тебе, старый хрыч, все равно вовек не прочитать, вот! Но нашелся дядя, оставил-таки за собой последнее слово.

– До подлинных речей мы еще не дошли,- скучновато вздохнул он,- И правда у людишек тоже разная. Я, мил-человек, стар уже, потому одной лишь подноготной и верю, да и то не до конца. Разный народишко попадается. Иной раз вон как тот,- небрежно кивнул он на Посвиста,- Уж мы ему все удовольствия. И дите давали, чтоб не заскучал,- он кивнул на небольшое бревно, подвешенное к ногам разбойника,- и понянчиться с ним не возбраняли, и в прочем никакого отказу он у нас не ведал, ан благодарности ни на единую деньгу. Бормочет себе чтой-то несуразное, поклеп на людей возводит, а об своих грехах – молчок, будто их и вовсе не было. Ну ладно,- вздохнул он,- Пойдем далее оглядывать хозяйство Павлушино.

Показывал он мне его неспешно, каждую вещицу брал в руки с любовью, бережно. Даже о такой ерунде, как кнут, и то прочел целую лекцию – какую кожу лучше всего использовать для его изготовления, да как ее надо правильно приготовить, чтоб кнут прослужил подольше. Не забыл рассказать, и как его Павлуша умеет бить. Способов пять открыл, будто меня самого в палачи готовил. И не только открыл, но каждый из них сразу и продемонстрировал. Нет, не на мне – на Посвисте.

Зрелище, конечно, то еще, особенно оттяжка с вывертом. В этом случае из тела при должной сноровке и силе каждый удар срезает по лоскуту мяса, обнажая кость. Сноровка у Павлуши была. Желания – хоть отбавляй. Что получается – я видел сам. Слабонервным не рекомендую – результат смотрится отвратительно…

Потом мне показали решетку. Они, юмористы, «боярским ложем» ее называют, потому что первым на нее уложили кого-то из родовитых. Вроде и простенькое приспособление – железный костяк, а посередине пять прутьев вдоль и поперек. Почти кровать, только без матраса, и не на ножках, а на цепях, которые уходят вверх и через закрепленное под потолком колесико вниз, на ворот. А внизу тоже все просто – обычное углубление в полу, покрытое серой слипшейся массой.

– Тут мы сало с кабанчиков топим,- радостно сообщил мне подьячий и, видя, что я внимательно всматриваюсь в углубление, охотно удовлетворил мое любопытство:

– Капает сальцо-то, вот и не получается у Павлушки всю золу дочиста выскоблить,- И тут же заторопился с оправданиями: – Но ты не помысли чего, он у меня завсегда чистоту блюдет. Даже кнут, перед тем как в дело его пустить, и то всякий раз в соленой воде вымачивает, чтоб, стало быть, у наших гостей Антонова огня 1 не приключилось.

Потом очередь дошла и до стола, на котором чего только не лежало. Тут тебе и разные клещи, и молотки, и гвозди. Словом, полный набор по кузнечному делу. Да и сам Павлуша габаритами тоже походил на молотобойца. Ростом чуть ли не с меня, а мои сто семьдесят пять сантиметров для нынешней Руси это уже высоко, плечи о-го-го, бицепсы на руках хоть и подернулись бледным жирком, но все равно заметно, какие они здоровые. Жирок, кстати, чуть ли не единственное отличие от подручных настоящих кузнецов. Он да еще нездорово-бледная белизна кожи. А еще он оглушительно потел. Может, потому и ходил по подвалу в одних штанах да в кожаном фартуке на голом пузе, которое изрядно выпирало вперед.

Наконец экскурсия, затянувшаяся до обеда, закончилась. Про обед не мои измышления – подьячий сказал. Но тут же и огорчил, заметив, что мы с ним на трапезу еще не заработали, а задарма царев хлеб он жрать не желает – таким уж он добросовестным человеком уродился. Кусок, дескать, в горло не полезет. Мне бы полез, но он не спрашивал.

– Да у нас и кой-что послаще имеется,- хитро подмигнул мне подьячий,- Яства, они суть пища телесная, а мы ныне с тобой, мил-человек, души наши кормить учнем, для коих славная говоря не в пример приятнее,- И подвел меня к столу, усаживая на лавку напротив себя.

На столе уже все разложено – стопка бумаги на уголке, чернильница с гусиным пером и мои листочки. Их я заприметил, еще когда мы только-только сюда вошли. Правда, они были перевернуты да еще накрыты какой-то книжицей, но уголок высовывался. По нему я и признал, что именно там находится. Он же беленький такой и по сравнению с его бумажонками смотрелся как чужеродное пятно. Эдакий луч света в темном царстве. А может, и наоборот – с какой стороны посмотреть. Может, эти листы для меня станут черным мечом. Или топором.