Магиер Лебиус - Руслан Мельников Страница 33

Незавершенную работу завершили за него. И без него.

Минуту-другую в клетке слева ничего не происходило. Затем на изувеченного стенающего здоровяка, будто по команде, набросилась вся камера. Оцепеневшие человеческие фигуры, дотоле испуганно жавшиеся по углам и настороженно взиравшие за происходящим, вдруг разом ожили, заорали, навалились – со всех сторон, сплошной массой. Стаей-Сворой. Накрыли, погребли под собой калеку.

Видать, не любили его здесь. Очень не любили. Видать, изрядно попортил крови своим сокамерникам хриплоголосый.

Это продолжалось неожиданно долго. Даже с одной здоровой рукой, едва не теряя сознание от жуткой боли в изувеченных суставах, повергнутый хозяин клетки все же отчаянно отбивался.

Вот рев, похожий на боевой клич. Вот дерганье раненого узника. Взмах левой руки – и видно, как отлетел из полумрака в совсем уж темный угол один из нападавших. Еще взмах – и второй ударился затылком о запертую дверь клетки и тихонько сползает вниз. Толчок ногами – и сразу двое катятся по грязи и соломе к каменной стене клетки.

Из копошащейся человеческой кучи доносились рычание, вскрики, яростная молотьба ударов. И, как это обычно бывает, толпа все же взяла одиночку количеством. Неумело, неловко… Но – забили, затоптали, загрызли, задушили.

– Ну? Ну? Ну? – с интересом и противоестественным азартом вопрошала темнота подземелья.

– Готов, – тяжко выдохнул кто-то. – Сипатого убили.

«Одним в клетке меньше», – отрешенно подумал Дипольд.

Пфальцграф отошел к противоположной камере – пустой и светлой, к той, что справа. Хотелось хоть какого-то уединения.

Он опустился в прелую солому, привалился спиной к холодной решетке. На душе было скверно. Этот Сипатый, надо признать, погиб достойно. За такое, наверное, и мерзавца уважать можно. Однако Дипольд все еще сожалел, что убил мерзавца не сам, что убили другие. Руки чесались, руки жаждали крови.

А темнота вокруг оживала по новой. Темнота заявляла о себе все громче. Темнота назойливо лезла в уши, гоня прочь зыбкую иллюзию одиночества.

– Ну, светлость, ты дае-е-ешь!

– Сипатый здоровый был, как бык, а ты ему руку этак вот, об решеточку…

– Ловко, светлость!

В одобрении неприятного подземного народца Дипольд не нуждался. Наоборот. За подобную фамильярность он готов был снова и снова ломать руки, ноги, шеи… Но – вот беда – некому. Соседи из клетки справа опасались приближаться к разделительной решетке и благоразумно помалкивали. Зато остальные, невидимые во тьме и тьмою же защищенные, язык на привязи держать явно не собирались. Опять знатного пленника в открытую обсуждали несдержанной базарной многоголосицей. Наглой и глумливой. Обсуждали, задевали, оскорбляли. И становилось ясно: расправой над одним ублюдком других здесь не утихомиришь. Не дотянешься потому как!

– Силен, сиятельство!

– Да только клетку-то, небось, не осилишь.

– Ага! Прутики железные не раздвинешь, решеточку не сломаешь.

– Гы-гы-гы!

– Слышьте, а он снова молчит.

– Это от гордости. Сипатого одолел, вот и пыжится.

– Да, гордый наш графишко.

– И горячий к тому ж сверх всякой меры.

– Только в том здесь, твоя светлость, проку мало. А бед – много.

– Потому как не любят здесь гордых да горячих.

– Нет, гляньте, он вообще разговаривать не желает!

– Эй! Решил, Сипатого покалечил – и мы тебя за то в покое оставим?

– Подумаешь! Одну руку сломал, так рано или поздно другая до тебя дотянется. Тут у нас рук много, слышь ты, светлость. А знаешь, сколько сипатых таких по клеткам сидит?

– А сколько сидело?

– А сколько еще сидеть будет?

Недобрые насмешливые голоса гомонили в темноте без умолку, перебивая друг друга. Мешая отдохнуть, расслабиться, собраться с мыслями, обдумать…

И Дипольд не выдержал. Да, решил не вступать в пререкания, но… Сколько ж можно?!

Сорвался-таки. Рявкнул что было сил:

– Заткнитесь! Все! Живо!

– Итесь-итесь-итесь-итесь!.. – эхом пронеслось под подземными сводами – Се-се-се-се!.. Во-во-во-во!..

И глумливый хохот в ответ. Издевки, насмешки, обидные выкрики стали громче, изощреннее.

– Этим вы здесь ничего не добьетесь, благородный господин, – тихий, едва слышимый шепот шелестнул сзади. Прямо за спиной. Там, где не было, где не должно было быть ни единой живой души.

Слова были сказаны в самое ухо пфальцграфа. На расстоянии уже не копейного удара, не клинка в вытянутой руке. На расстоянии тычка кинжалом.

От неожиданности Дипольд подскочил, подлетел – будто турнирный реннтарч, подброшенный вверх мощной пружиной. Звякнула цепь на ногах. Пфальцграф замахнулся, готовый ударить любого… любое порождение обманчивого полумрака.

– Не надо меня бить, – поспешно попросили его. – Я не желаю вам зла и не намерен над вами смеяться.

Говорила, как выяснилось, куча тряпья в соседней клетке. То, что Дипольд до сих пор принимал за груду старой ветоши, зашевелилось, сбрасывая с рваных одежд рваное одеяло, принимая человеческий облик, приваливаясь к разделительной решетке, подле которой пару секунд назад сидел сам пфальцграф. Там, за толстыми ржавыми прутьями, тоже скрежетнули цепные звенья.

– Мне с вами делить нечего, – просительно продолжал незнакомец. – И завидовать мне нечему. У вас своя клетка, у меня – своя. Я вам не враг, ваша светлость. И я не любопытен, так что досаждать расспросами не стану, зато смогу поделиться тем, что знаю сам.

Куча тряпок, неожиданно обернувшаяся человеком, говорила так, как и должно разговаривать простолюдину со знатным господином – уважительно, подобострастно, с опаской. В устах этой человекообразной кучи «ваша светлость» звучало без раздражающей насмешки. Возможно, поэтому Дипольд и не ударил сразу, машинально. А после уже смог с собой совладать.