Робин Гуд с оптическим прицелом. Снайпер-"попаданец" - Борис Орлов Страница 33

Это Билль, твердо уяснивший, что его отец-командир слов на ветер не бросает, и Джонни, испытывающий ко мне какую-то мистически-собачью привязанность, заткнули ему рот и повалили на землю. Беспутный аббат еще немножко потрепыхался, пытаясь вырваться из их цепких лап, и затих, обессиленный короткой борьбой и длительным возлиянием.

— Значит, так, парни. Принесите-ка три… нет, лучше четыре ведра воды и вылейте их на голову святому отцу. Потом еще по ведру — на себя, и я жду вас у командирского дуба. Вопросы? Время пошло!

Минут через пять все трое, мокрые, но почти трезвые, стояли передо мной и «ели глазами», а я растолковывал им, чего, собственно говоря, я от них хочу.

— Э-эх! — мечтательно произнес аббат, остановив свой почти протрезвевший взор на небольшом облачке, напоминавшем по форме женский зад. — Сюда бы одного парня из Рамзайского монастыря. Вот кто в песнях толк понимал…

— Из Рамзайского? — проворчал внезапно Малыш Джон. — А кто это там такой был?

— Да тебе-то его откуда знать, — изумился духовный пастырь. — Ну, допустим, Джон Литль, а что?

Малыш промолчал, а аббат решил продолжить повесть о ценителе прекрасного из монастыря с непроизносимым названием. Рамзай, Рамзай… Блин, если память мне не изменяет, читал нам как-то замполит про разведчика Рихарда Зорге. Так вот кликуха у него была — Рамзай! Охренеть! Монастырь имени разведчика-коммуниста! Чего только не случается в жизни…

— …Парень он был видный, на голову повыше тебя, стрелок…

— Иди ты! — Я быстро оглядел Малыша Джонни с ног до головы. Рядом с этим лесорубом Шварценеггер смотрелся бы довольно-таки бледно. — Неужто повыше? А я-то думал, что не родился еще на свет человек выше нашего Малютки!

— Повыше, повыше, — повторил беглый монах, — да, пожалуй, и в плечах пошире. Даром, что ли, случилась у нас потасовка? Когда взгромоздил он на себя целый стог сена и сказал: «Благодарствуйте, сэр сенешал», я думал, старик наш тут и протянет ноги… а уж когда за ним пришли — о-го-го! Только руки-ноги замелькали, — и аббат Тук принялся со вкусом описывать драку, вплетая все новые и новые имена и подробно расписывая, что кому и как повредил неведомый мне Джон Литль.

Правда, дальше мне удалось все-таки вытряхнуть из святого отца некоторые подробности этой драмы. Оказалось, что во время покоса на барщине крестьянин мог взять себе столько сена, сколько поднимет на своей косе. Джон Литль был, судя по рассказу Тука, мужик действительно здоровый, а потому приволок с, собой косу совершенно нечеловеческих размеров. Он довольно бойко накосил стог сена, а потом взвалил его весь на косу и был таков.

История меня позабавила, но еще больше забавляло то, что наш отрядный батюшка, кажется, был убежден, что ему не верят. В принципе, так оно и было: в его рассказе Джон Литль превратился в некое чудовище, метра в три ростом, метра два — в плечах, с кулаками «как две мои головы, и пусть покарает меня святой Гервасий, если я хоть капельку приврал!». Мы втроем уже откровенно хихикали, когда аббат решил, видимо, доказать нам свою правоту. Он отпросился «на минуточку» и приволок старую кожаную сумку.

— Вот! — провозгласил аббат Тук с торжествующим видом, вытаскивая какой-то грязный кусок пергамента с неровными краями. — Хирограф [28]Джона Литля.

Я хотел было посмотреть эту «херографию» поближе, но тут нашего святошу прорвало, и он принялся читать:

— Джон Литль держит одну виргату [29]земли от Рамзайского монастыря. Он платит за это в три срока. И еще на подмогу шерифу — четыре с половиной пенни; при объезде шерифа — два пенни сельдяных денег. И еще вилланскую подать, плату за выпас свиней, сбор на починку мостов, погайдовый сбор, меркет, гериет [30]… — тут началось перечисление каких-то неизвестных мне налогов, сборов и поборов, из которых я запомнил только «подарки» на Рождество — один хлеб и трех кур и на Пасху — двадцать яиц…

Наверное, отец Тук мог и дальше перечислять эти жуткие налоги, в результате которых у крестьянина если что и оставалось, то только чувство голода, но тут…

Тут Малыш Джонни швырнул под ноги Туку еще один кусочек пергамента:

— А ну-ка, святой отец, проверь, не сойдутся ли мои зубцы с твоими!

Зубцы свитков сдвинулись и сошлись вместе так точно, будто нож только что раскроил грамоту на две половины.

— Джон Литль держит одну виргату земли от Рамзайского монастыря… — эту строку прочел отец Тук на клочке пергамента, брошенного Джоном. Он поперхнулся от изумления и вытаращил свои маленькие глаза на стрелка.

Прикольно! Так это он о нашем Малыше Джонни так распинался? Ну-ну…

— Слышь, святой папаша, так, значит, твой Литль был на голову выше его? И в плечах пошире, да?

— А… а… а, пожалуй, что я и приврал, — отирая со лба пот, пробормотал отец Тук, и дружный хохот покрыл его слова.

Мои бойцы визжали, орали, хлопали друг друга и аббата по спинам и хохотали не переставая. Постепенно к ним присоединялись новые люди, которые, выяснив, в чем дело, тоже начинали хохотать, орать и визжать. Не знаю, сколько бы еще продолжалось веселье, если бы не появился Энгельрик. Он вышел вперед, держа, точно автомат наперевес, лютню. Посмотрел на хохочущую и вопящую толпу, ударил по струнам и…

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,

Грозите нам плахой, тюрьмой, кандалами!

Мы сильные духом, хоть телом попраны —

Веревка, топор и костер вам, тираны!

Презренные трусы трепещут пред вами,

Торгуют бесстыдно святыми правами;

Телесной неволи не страшны нам раны,

Дубина, стрела и кинжал вам, тираны!

За тяжким трудом в доле вечного рабства

Народ угнетенный вам копит богатства,

Но рабство и муки не сломят народа!

Могилы себе заготовьте, уроды!

В лесу, в руднике, в мастерской и на поле,

Везде раздаются уж песни о воле,

И звуки той песни — ключ нашей свободы,

На ужас, на страх и на смерть вам, уроды!

От пролитой крови земля заалела,