Окаянная сила - Далия Трускиновская Страница 33

Дверь возка распахнулась.

— Баба! — обрадовался темноликий мужик и ухватил Аленку за ферезею. — А ну, вылезай! Кто такова?

— Купецкая вдова! Калашниковых! — крикнула Аленка, не заметив с перепугу, что на мужике — не длинный и нарядный стрелецкий кафтан, а вовсе какая-то подпоясанная чуга по колено, без всяких украшений.

— Купчиха? Федька! Тут тебе купчиха!

Подоспел и другой мужик, долговязый, вдвоем вытащили Аленку из возка, поставили перед собой.

Глянула Аленка на него — языка лишилась. Рожа страшная, борода кудлатая во все стороны, от самых глаз растет, и скалится, нечистая сила, злобно!

— А коли купчиха — что на мешках едешь?

— В обитель я! В Успенскую! — ничего не соображая, твердила Аленка.

— Коли Калашниковых — что ж на мешках-то?

— Вдова я! В обитель еду! Отпустите меня — я постриг приму!

— Федька, забирай! Купчиха, вдова — сжалился над тобой Господь, послал и тебе сласть!

— Дядя Епифан! — завопила Аленка, увлекаемая с дороги в глубь леса. — Дя-дя-а!..

Но не до Аленки, видать, было кучеру Епишке. Творилось невообразимое — с телег снимали увязанную кладь, кто-то, защищая, лез в драку, чей-то возник, ополоумев от шума, принялся кусаться — и взвился кистень-навязень, и ударил коня в висок маленькой, но тяжкой гирькой. И, видать, взяли уже кого-то на нож, такой дикий крик перекрыл шум схватки.

А Аленка всё еще не соображала, что догнали ее не стрельцы, которым велено доставить девку в застенок, но те портные мастера, что на больших дорогах шьют вязовыми булавами…

— Да не вопи ты, дура, — сказал Федька, — не убудет с тебя! Сейчас вот и поглядим, что ты за купчиха…

С тем и завалил.

Влажные кривые кочки подались под ней, тело наполовину вмялось — Федька, удерживая за плечи, не давал приподняться, и показалось вдруг девушке, что вот сейчас и уйдет ее головушка в болото, и сомкнется оно над хватающим последний воздух ртом!..

Аленка вцепилась было зубами в грязную руку, да попала не на кожу — на засаленный рукав.

— Ого! — Федька стряхнул ее, как малого кутенка. — Горяча ты, матушка! Это любо! Ну так вот те мой селезень!..

— Дядя Епифан! — что есть мочи завопила Аленка, чуя, что вот теперь-то и пришла ее погибель.

Но кучеру, видать, было не до нее.

Федька распахнул на ней, лежащей, ферезею, ухватился лапищей за грудь.

— Ах-х!.. Ха-а!..

Не человек — чудище дикое громоздилось на девушку, ахая и шипя от возбуждения. Жесткая борода оцарапала лицо и шею, Аленка высвободила руки, вцепилась в нечесаные космы Федьки, но оторвать его от себя не смогла.

— Ради Христа… Не погуби!

— Невелик грех, замолишь!

— Феденька, батюшка мой… — Аленка уж не соображала, что лопочет. — Отпусти, не губи!

Вдруг щекам сделалось жарко, голова поехала-поплыла, да вверх дном и перевернулась…

Шум пропал.

И всё пропало.

Очнулась Аленка оттого, что ее сильно трясли за плечи.

— О-ох… — простонала она, не открывая глаз и не желая возвращаться из небытия.

Однако слух уже проснулся, уже опомнился и, помимо воли, принимал диковинные и звучащие вперебой слова.

— Так она, выходит, девка была?

— Дурак же ты, Федька!

— Гляди, и коса — девичья…

— У людей дураки — вишь ты, каки, а у нас дураки — вона, каки!

— Бог дает — и дурак берет!

— Так кричала ж, что купецкая вдова! — Алена узнала этот обиженный басок.

— Вдова, вдова… Ты на нее глянь — какая она тебе купецкая вдова? Заморыш!

— Завралась девка, вот что…

— Так сами ж орали — вот те, Федька, купчиха, давно поджидал!

— Вот те и купчиха!..

— Впредь те, бабушка, наука — не ходи замуж за внука!

Грянул хохот, но сразу смолк.

— Пес! — услышала Аленка звонкое, резкое, удару плети подобное словцо. По общему покорному молчанию поняла — пришел хозяин. Атаман. Сам Баловень.

Она приподнялась, опершись на локоть, открыла глаза и увидела стоявшего прямо перед ней мужика средних лет, чернобородого, в меховом колпаке и распахнутой короткой шубе. Стоял он, росту вроде и среднего, — руки в боки, глаза в потолоки, выпрямившись да вытянувшись, и потому смотрелся вровень с долговязым, да понурившимся Федькой.

— Девство рушить — последнее дело, — произнес этот мужик, и голосишко вроде был тонковат, не по чину, а слушали, не перебивали. — Девок обижать — грех, Бог накажет. Баба — у той не убудет. Говорила она тебе, что девка?

— Да мало ли что она говорила, я и не слышал… — признался сдуру Федька.

— Когда дурак умен бывает? — спросил атаман, оборотясь к сгрудившейся за его спиной ватаге, и сам же себе ответил: — Коли молчит! Ты, Федя, у нас не просто дурак, а дурак впритруску!

Раздался смешок.

— Да ладно тебе, Баловень, — обратился к остроумцу мужик постарше. — Что делать-то с девкой? Отпускать-то — никак…

— Вот то-то и оно…

Тут вдруг Федьке взбрело на ум, что есть способ поправить дело.

— Дядька Баловень!

— Ну?

— Я на ней женюсь!

— Ого! — Такое отчаянное решение изумило Баловня до чрезвычайности. И прочие также остолбенели.

— Жених, блудлива мать… — заметил кто-то незримый.

Аленка села и одернула подол.

— Очухалась, дура? — Оказалось, что всё это время возле нее стоял еще один налетчик, он-то и протянул руку. — Подымайся! Кланяйся атаману.

Ноги Аленку не держали — едва ощутив ступнями землю, рухнула она перед Баловнем на коленки.

— Христа ради, не погуби…

— Да уж погубил тебя наш дурачина, — заметил Баловень. — Детинушка — с оглоблю вырос, а ума не вынес!

— Да женюсь я! — с пронимающим душу отчаянием завопил вдруг Федька. — Сказал — женюсь! Христом-богом!.. Сказал же! Все слышали — же-нюсь!

* * *

— Возьмешь высевок шесть щепоток, — озадаченно повторила Алена. — Размочишь в теплой водице. Размочила, ну?.. Мерку муки заваришь крутым кипятком, истолчешь пестом… Истолкла, ну?.. Пусть остынет, чтобы палец не жгло… Не жгло, ну?.. Смешаешь с размоченными высевками… Выйдет опара. Поставишь всходить…

Всё это она исправно проделала, и щепотки высушенных высевок, которые дала ей бабка Голотуриха, положила отмокать ровным счетом — ей ли, вышивальщице из царицыной светлицы, считавшей своими тонкими пальчиками не только семенной, но и кафимский, и бурмицкий крупный жемчуг, не счесть шести щепоток! Но что-то, видно, вылетело из головы, озабоченной совсем другими делами, и, хотя Алена в отчаянии не только хлебные ковриги, но и устье печи, и все углы в избе закрестила, печево снова не удалось.