Пограничник - Александр Лаврентьев Страница 33

Иван хотел что-то сказать, но не нашелся, постоял с открытым ртом, подождал, пока Мария запрет дверь, потом все-таки прикрыл рот и вопросительно посмотрел на нее. Она тихонько взяла его под локоть и подтолкнула вперед.

— Ты не бойся, тут безопасно…

Кажется, она не увидела в происходящем ничего необычного.

— Да я и не боюсь, — буркнул Иван в ответ.

— Ты только каску сними, и оружие вон туда можно… — Мария указала на самодельные вешалки.

Каску Иван снял, а дробовик оставил. Мало ли что. Рюкзак пристроил в угол. Потом наклонился и шагнул в маленькую дверцу — навстречу свету.

И остолбенел: со всех сторон на него смотрели люди. Потом перевел дыхание: люди были нарисованы на стенах.

Он очутился в небольшой комнате с высоким потолком. В комнате было несколько дверей, которые сливались с росписью на стенах, напротив входа высился деревянный, темный от времени иконостас с двумя резными вратами. Вдоль стен стояли большие золотые подсвечники. Иван и не ожидал подобной роскоши от подземной, запрещенной на поверхности церкви. Несмотря на то что в подсвечниках во множестве горели тоненькие желтоватые свечи, в храме было пусто. По крайней мере, Иван никого не увидел.

Но ощущение, что на него смотрят со всех сторон, не исчезло. Смотрели не осуждающе, нет, и не враждебно. Скорее с интересом, с легкой доброй улыбкой. Мол, что, старина, так долго шлялся где-то? А мы тебя заждались. И несмотря на глубокую тишину, в которой, казалось, было слышно, как тает и стекает капельками по тонким ножкам свечей тусклый воск, Ивану в первый раз за все время, что он приехал в Москву, стало легко, словно он из далекого и трудного путешествия наконец-то вернулся домой.

Он посмотрел вверх и увидел огромное паникадило, закрепленное на закопченной толстой деревянной крестовине, врубленной в камень. А еще он увидел, что и оттуда, сверху, на него тоже смотрят люди. Темные лики нависли над ним, словно суровые ратники склонились над неразумным ребенком. И такая от этих людей исходила могучая, великая сила, что Иван полной грудью вдохнул тонкий аромат цветов, разлитый в воздухе, потом сел на пол, прислонился головой к неожиданно теплому, отполированному до него сотнями, тысячами прикосновений желтоватому камню стены и заплакал.

Плакал он молча. Слезы стекали по обветренному, загорелому лицу, и он, стыдясь этих слез, чтобы его не видела Мария, чтобы его никто-никто не видел, закрылся ладонями, словно маленький мальчик…

Мария не стала ему мешать. Она открыла маленькую дверцу справа и исчезла за ней.

О чем плакал Иван? Он бы и сам не смог этого объяснить. Может, о том, что жизнь, которая, казалось бы, только начав налаживаться, дала столь странный крен, и было непонятно, то ли радоваться тому, что он жив, то ли огорчаться по этому поводу? А быть может, о том, что не было его рядом с мамой, когда она умирала от рака, потому что отец отослал его подальше из дома, в какой-то лагерь отдыха для подростков, и он так и не смог попрощаться с единственным человеком, который понимал его по-настоящему? Или он плакал обо всех сгинувших друзьях? О Цырене, о Ваське Поплавском, о близнецах-братьях Савченко, которые погибли во время артобстрела заставы, о хорошем парне лейтенанте Михаиле Баркове, с которым они служили еще три года и который подорвался потом на юге на мине… И о майоре Хенкере, ибо сражался майор в ущелье Иркута с китайцами, как подобает воину, и умер от ран, искупив этой смертью все свои грехи, и что бы там ни делали с его телом: воскрешали, убивали или отдали кому-то страшному и непонятному, была где-то у майора самая настоящая человеческая душа — не карма, не матрица и не тэтана, а живая душа, и душе этой нужно спасение… А еще плакал он обо всем этом сволочном мире, в который родили его, не спросив, хочет ли он этого, и в котором ему приходилось выживать, все время сражаясь то с обстоятельствами, то с врагами, а то и вовсе с самим собой. И все чаще ему казалось, что сражаться с собой гораздо труднее, чем с десятками и сотнями выползающих из-под земли чудовищ… От них в крайнем случае можно было убежать. От себя же не убежишь, не скроешься…

Иван не помнил, сколько он так просидел на полу в тишине храма. В себя он пришел, когда дозиметр начал потрескивать — это счетчик Гейгера реагировал на единичные радиоактивные частицы. Это означало только одно — что дозиметр был рабочим. Иван услышал характерный треск не сразу, а услышав, удивился. Он-то считал, что все приборы вышли из строя навсегда, на веки вечные. Но оказалось не так.

Иван вытер слезы и поднялся. Надо было найти Марию.

Он взял рюкзак, огляделся и толкнул было маленькую, почерневшую от времени дверку, но она распахнулась ему навстречу сама, и тихий старческий голос произнес:

— Ну здравствуй, Иван! Долго же ты сюда добирался…

Иван поднял глаза и встретился с тихим взглядом необыкновенно ясных, чистых карих глаз. И удивился — точно такие же глаза смотрели на него с икон.

— Прошу в трапезную, чадо, стол накрыт. Не обессудь, пища скудная, но и это, по концу наших времен, — праздник…

Тело старика скрывала длинная черная ряса. На груди висело серебряное распятие. Росту старец был богатырского, и, наверное, в молодости он и в самом деле был богатырем, но время истончило его мышцы и убелило волосы сединой. Лицо у него было будто с иконы — темное, как мореное дерево, с таким же удлиненным овалом и тонкими чертами, как лики на стенах вокруг. Он пошатнулся и оперся ладонью о плечо Марии, стоявшей рядом. Мария взглянула на Ивана и неожиданно для него радостно улыбнулась.

— Это отец Евлампий, я рассказывала тебе о нем! Помнишь?

Иван неуверенно кивнул.

Старик перекрестился на иконы и, держась рукой за стену, медленно двинулся вглубь неосвещенного коридора. Он шел и разговаривал.

— Страшные времена настали, дети мои, страшные. Думал я, что еще три дня назад призовет меня Господь к себе, как и положено было. Я уж и рад был, потому что уже тяжко ноги носить, но, видать, у Господа на меня свои планы. Теперь вот вас дождался, теперь скоро. Господь милостив, приберет… — он задохнулся, остановился отдышаться, отмахнулся от Марии, которая торопливо сбегала куда-то и вернулась со стаканом воды, повернулся к Ивану. — Ты, Ваня, в Бога веришь?

Иван заколебался. С одной стороны, выходило, что, раз есть Хурмага, значит, есть и Бог, с другой — Хурмагу он видел, а Бога?.. Да и убили Хурмагу не святой водой и не молитвами, убили взрывчаткой… Впрочем, убили ли?

— Не говори, ничего не говори, — махнул рукой отец Евлампий. — Понял. Еще будет время у тебя убедиться в Его силе и в Его любви… Разум не поможет, сердцем надо смотреть… Как сейчас, в храме.

Иван насторожился.

— Ты, Ванюш, не напрягайся!.. — совсем по-свойски усмехнулся священник. — Тут ведь со многими так. Сила-то какая!.. И ты, друг мой, силу эту почувствовал. А значит, не потерян ты для Бога, нет, не потерян. Ну да у Него для каждого из нас свое уготовано… Сюда.