Имперский рубеж - Андрей Ерпылев Страница 32

Полковник Седых встал из-за стола, прошел в смежную комнату и принес оттуда фотографию в рамке.

— Вот она — моя красавица, — с любовью в голосе произнес он, протягивая Бежецкому портрет.

Из- под стекла на Сашу смотрела нестарая еще миловидная женщина.

— Любушка моя… — Иннокентий Порфирьевич поставил портрет на стол и повернул лицом к себе. — Пусть тут побудет. Будто и она тоже с нами… Хотя, будь она с нами — вряд ли бы мы так вольготно себя чувствовали, — улыбнулся он, наливая себе и поручику по второй. — Ужас, как нетерпима милая моя к выпивке и курению. К курению — особенно! — поднял он вверх палец.

Выпив и закусив, врач вернулся к сегодняшней трагедии.

— Михаил Юрьевич… Кобылкина звали Михаилом Юрьевичем, как поэта нашего… Не производил на меня впечатления человека взбалмошного. Это ведь, согласитесь, определенный склад характера нужно иметь, чтобы так вот, в запале, выстрелить себе в висок.

— Да-да! — поспешил согласиться юноша.

— Вот именно. Я знал покойного не слишком хорошо, но он казался мне человеком серьезным и обстоятельным. Чем он конкретно занимается, не знал, думаю, никто. Да, были какие-то разговоры про снабжение армии, но подозреваю, что все это было липой, дымовой завесой. Кобылкин был человеком с двойным дном. Возможно — служил по линии Министерства внешних сношений, а возможно, и в более серьезном ведомстве. Не удивлюсь, если окажется, что Лидия Тимофеевна — вовсе не его жена. Так — прикрытие…

— Так выходит, что Еланцев не виноват?

— Еланцев? Вы про этот флирт? Оставьте… На людях… Поручик не настолько глуп и весьма хорошо может управлять собой. Да и сомневаюсь, что вдова в его вкусе… Что-то здесь не так. Кстати, вижу, что вы, Саша, уже успели познакомиться с Еланцевым?

— Да, немного…

— И уже прониклись к нему симпатией. Мой вам совет, молодой человек: держитесь от сего индивидуума подальше. Да, он неглупый и обаятельный человек. Храбр, предприимчив… Все верно. Но вряд ли общение с ним подвигнет вас на что-либо путное. И вообще… — Иннокентий Порфирьевич потянулся за бутылкой, покачал ее в руке и поставил на место. — Я бы советовал вам… вернуться назад. Все это не для вас, Саша. Вы еще слишком молоды. Если хотите, я могу помочь. Допустим, напишу заключение, что климат высокогорной местности вреден для вашего здоровья… Чему вы смеетесь?

— Буквально полчаса назад поручик Еланцев тоже пытался выдворить меня отсюда. И почти теми же словами.

— Ничего смешного, — пожал плечами медик. — В этом я с ним полностью согласен. И все равно, не советовал бы вам ему слишком доверять. Вы знаете, что он был штабс-капитаном, но разжалован в поручики и отправлен сюда за некий неблаговидный поступок?

— Нет… А что за поступок?

— Что-то связанное с женщиной… Но это не важно. Важен факт. Да и здесь мог бы уже раз десять вернуть себе чин и получить награду, но из-за своего характера… Короче говоря, сторонитесь его, Саша. Он опасен.

— И много здесь таких? — сменил юноша тему.

— Каких таких?

— Разжалованных.

— Да почитай, половина. Истины ради, нужно признать, что Еланцев еще сущий агнец в этом плане. Жербицкий, к примеру, из вашего полка — проиграл в карты казенные суммы, поручик Репин — его убили месяца два назад в перестрелке — был замешан в подлоге, а Нефедов — вообще политический.

— Нефедов?

— Ну да. Дружок вашего ненаглядного Еланцева. Симпатии к социалистам или что-то подобное. В мирное время все эти господа распрощались бы с погонами или, того хуже, — со свободой, но… Афганистан, юноша, — это новый Кавказ. А что может быть лучше, чем послать проштрафившегося офицера под пули? Так что романтиков вроде вас здесь — единицы. Еще раз повторяю вам…

В дверь деликатно постучали, и Иннокентий Порфирьевич оборвал себя на полуслове.

— Войдите!

В дверь просунулась симпатичная девичья головка в кокетливой шапочке, набекрень сидящей на пышных каштановых кудрях:

— С Рождеством Христовым, Иннокентий Порфирьевич! Празднуете?… Ой! Вы не одни?

— Чего вам, Никишина? — строго спросил медик, хмуря брови.

— Да Черемышу из пятнадцатой опять плохо.

— Черемышу? Прапорщику?

— Ага.

— Не «ага», а «так точно», Никишина. Когда я вас приучу к дисциплине, наконец?

Куда девался мирный и домашний Иннокентий Порфирьевич? Перед Александром был строгий полковник Седых — царь, бог и воинский начальник этого околотка.

— Вы посидите, Саша, — положил он руку на плечо собиравшегося встать юноши, тяжело поднимаясь из-за стола. — А я отлучусь минут на пять-десят. Вы тут пока ешьте, пейте… Телевизор можете включить. Книги вон на стеллаже… Только к окну, ради бога, не подходите. И жалюзи не подымайте — Рождество Рождеством, но мало ли чего…