Последний довод побежденных - Сергей Лапшин Страница 32

— Я гранату кину! — добавил тот, что считался главным, старшим среди бойцов РОА, и носил какие-то нашивки. В этих званиях Шинль не разбирался и исправлять это упущение не собирался. Зато последняя фраза вызывала живую реакцию у тех, кто находился в доме:

— Не надо! Я сдаюсь, сдаюсь! Я ранен, еще двое со мной! Раненые! — Голос, раздавшийся из домика, демонстрировал высшую степень готовности. Прямо-таки идеальную. Переглянувшись, один из власовцев отделился от стены, распахнул дверь, отталкивая ее сапогом, и тут же отскочил от проема. Шинль, заметив это, ухмыльнулся. Что ж, недоверие у русских в крови.

Однако ожидаемой очереди из темноты дверного проема не раздалось. И граната, которую можно было ожидать, также не вылетела. Надо отметить, Шинля это не смутило, но и не порадовало. Иваны сдавались охотно, вот только к третьему году войны делать они это стали менее организованно и гораздо более коварно. Будь эта стойкость, рожденная победами, присуща им в сорок первом…

С явной неохотой боец, показав рукой, нырнул в дом. За ним последовал еще один, а третий, тот самый командир, остался снаружи. Шинль оценил это как вполне грамотный ход, оправданный исключительно чувством самосохранения. Сам обер-ефрейтор даже и приближаться к злополучному строению не хотел. Вместо того он дал знак рассредоточиться своим бойцам, на случай внезапной угрозы. Группа его, прекрасно понимая, разделилась на тройки, взяв под прицел не только сам дом… положим, оттуда-то неприятностей ждать не приходилось, но в большей степени — довольно близко прилегающий лес. Что такое партизаны, Шинль знал прекрасно. За годы войны русские достигли весьма приличных результатов в малой войне. Впрочем, и в большой показатели были не хуже.

В принципе, обер-ефрейтор был прав. Наблюдение и за ним, и за его отрядом велось. И тот, кто сказал бы, что две пары детских глаз совсем не опасны для бойцов Вермахта и примкнувших к ним предателей, был бы не прав. И Настя, и Иван свято выполняли последний завет, доставшийся им от Развалова. Девочка оставалась на краю поляны, невидима в предсмертном подарке разведчика. А мальчишка углубился на полкилометра в лес, прекрасно зная, какой дорогой будет выводить Данька группу Терехова и желая предупредить их заранее. Таким образом, встречный бой капитану не грозил. Об этом заботились те, кому воевать пока было не положено. А они — воевали.

Один из тех, чьих фамилий и имен Шинль не запоминал, вышел из дома и взмахнул рукой, привлекая внимание обер-ефрейтора к себе:

— Трое. Раненые. Надо вывести, — путаясь в словах, произнес он по-немецки. Шинль, не приближавшийся сам к дому и не разрешивший своим подчиненным подойти ближе чем на двадцать шагов, ответил односложно:

— Ти. Делайт ти, — не пренебрегая общением на великом и могучем. Не понять немца было невозможно, и потому русский, простояв несколько секунд, раздраженно махнул рукой и снова вошел в дом.

Чувствовал ли что-то Шинль? Предполагал? В конце концов, он остался жить, когда многие его товарищи уже умерли, и прежде всего потому, что риск не любил. Органически не переносил его. И если была возможность загрести жар руками русских, то ею нужно было пользоваться. Самому Шинлю категорически не хотелось заходить в русский шалаш.

И правота его не замедлила сказаться буквально через пару минут. На взрывы, раздавшиеся в доме, вздрогнув, оглянулись все. И все, за исключением разве что взятого из деревни провожатым русского, понимали значение этих взрывов. Рванули три, а может, и четыре пехотные гранаты. В условиях небольшого, как флигель в порядочных домах, строения подобный взрыв был почти стопроцентно смертелен. Русская граната Ф-1 на расстоянии в четыре метра давала разлет в полторы сотни осколков, каждый из которых способен был убить. Соответственно, три или четыре гранаты фактически превращали все живое в комнате в фарш. И это не считая чисто фугасного ее эффекта в замкнутом пространстве. Так что ничего удивительного, что после взрыва совсем и не страшного строенного хлопка из домика не донеслось ни звука.

Шинль, оглянувшись, подозвал жестом заместителя, несколько лучше владеющего русским языком, и приказал кратко, кивая на селянина:

— Скажи этому, пусть вытаскивает всех. Трупы, мешки, все, что найдет. И скажи, осторожнее пусть будет, мне не хочется копаться с веревкой.

Те, кому надлежало видеть всю эту недолгую сцену, ее видели. Настя, приказом разведчика приговоренная к месту на окраине опушки, тому, что произошло, не удивилась. Рухнуло после взрыва сердце, застыло где-то внизу, чуть ли не под ногами. Знала она, что произошло, видела прекрасно. И вместе с тем обязанность свою выполняла. Посчитала карателей, отделила от них троих русских. Просто старательно воспринимала происходящее, не желая с ним мириться, не собираясь пропускать через себя. Но, к сожалению, это плохо удавалось.

Опасаясь еще одной ловушки, тот, что был у карателей за главного, послал Ремешова в дом. И Настя страстно желала, чтобы не все гранаты взорвал Развалов, чтобы и на этого предателя нашлась бы еще одна. Хотела Настя, дьявольской жаждой, чуть ли не молила о том, заранее зная, что ничего подобного быть не может. В свои пятнадцать девочка знала прекрасно, что при взрыве в помещении сдетонировали бы и другие заряды, если бы были подготовлены к взрыву. Значит, не нашлось ничего более у Развалова, да и, правду сказать, времени у него не было. А ведь было бы как хорошо…

Ремешов вытащил одного за другим русских, не сильно стараясь, побросал их рядом друг с другом. Как мешки, ровно не было в нем уважения к павшим. А ведь поди так и было оно, за хлеб, за сало пошел Кузьма к немцам, и натура его сволочная ничуть не изменилась. Ни своих, ни чужих не жалел, себя ценил больше всех в мире. И оттого ждет его расплата скорая, жестокая. Вот в том могла поклясться Настя всем святым, что было у нее. Клятва эта была без слов, иным чем-то, чувствами, может, а главное, от сердца. Дано же было обещание в тот самый миг, когда Ремешов выносил из дома изорванные, в обмотках бинтов тела разведчиков. Приноровившись к концу, брал он под грудь павшего, спиной пятясь, тащил, и Настя видела, как ноги Развалова, безжизненно волочась, скребли каблуками ботинок землю. Будто и в последней, посмертной своей воле не желал уходить советский воин с занятой позиции.

Кроме того, заметила девочка и другое. Как подошел к немецкому карателю радист и отозвал его в сторону. Как разговаривал главный, и, судя по его недовольному виду, итог разговора его не обрадовал. После того, резко отдав несколько приказаний, которые Настя расслышала, но понять не смогла, немецкий командир заставил большую часть солдат, разбившись на тройки, разойтись к лесу, занимая позиции. Сам же он вместе с двумя бойцами и радистом, остался в доме, в который они сами и затащили быстро трупы. Все виденное Настей позволило ей предположить, что каратели собирались устроить на месте засаду для основной группы разведчиков, ведомой Тереховым.

* * *

Предположение девочки было абсолютно верно. Нападение на укрепрайон, дерзкое, совершено неожиданное, результатом которого стало похищение одного из офицеров, осуществляющих строительство, не могло остаться безнаказанным. Собственно, тревога поднялась уже через полчаса после того, как Терехов и его люди отошли от возвышенности. Разведчикам повезло, что укрепрайон был наводнен настоящими тыловиками, долго раскачивающимися, не способными принять самое простое, уже напрашивающееся решение. Затем немцы потеряли время, организовывая группу преследования. Потом — ожидая, когда рассветет, чтобы можно было более полно определить следы и состав тех, кто произвел нападение. И уж на полную мощь поисковая машина заработала лишь после восхода солнца, когда по всем гарнизонам и частям в пятидесятикилометровом радиусе было объявлено о желательном перехвате. Несмотря на жесткую нехватку людей, на лесные тропки, на дороги, в населенные пункты отряжались спешно сформированные команды, которые во что бы то ни стало должны были остановить русских.