День Святого Никогда - Антон Фарб Страница 32

— Ну что ты там копаешься? Это же «Гленливет»!

— С каких это пор ты полюбил виски? — спросил Феликс, оттирая руки от сосновой смолы и возвращая на место каминную заслонку, за которой весело приплясывали язычки пламени. — Ты же всегда предпочитал коньяк!

— О, это целая история! — сказал Бальтазар, наливая янтарный напиток в стакан. — Когда я был молодой и глупый, то провел целый месяц в шотландском городке Ивернессе, залечивая сломанные ребра и отбивая привкус гнилой озерной воды этим сказочным нектаром…

Феликс подтащил два кресла и крошечный столик к камину, Бальтазар поставил бутылку на столик, вручил стакан Феликсу и, усевшись поудобнее, продолжил рассказ. Агнешка оккупировала скамеечку для ног, преданно внимая истории охоты молодого и глупого Бальтазара на водного дракона, а Феликс приступил к смакованию великолепного виски, пропуская байки приятеля мимо ушей до тех пор, пока испанец не поименовал свою несостоявшуюся жертву «первостатейной сукой». Тогда пришлось обратить внимание Бальтазара на связку поленьев и кочергу возле камина и пригрозить жестокой расправой за каждое крепкое словцо. Бальтазар, к удивлению Феликса, извинился и пообещал, что это больше не повторится.

Тепло от камина поднималось волнами, укутывая ноги словно пледом, и весело потрескивали поленья, стреляя искрами; Феликс блаженствовал. История Бальтазара лилась все так же плавно и размеренно, на ходу обрастая подробностями и перенося действие из Шотландии в Африку, а оттуда — в Индию и Афганистан. Драконоубийца как раз приступил к волнующему описанию перехода через Гиндукуш, когда в дверь постучали. Агнешка, завороженная байками о подвигах Бальтазара, вздрогнула, а Феликс отставил стакан и со стенаниями выбрался из кресла.

— Если это мой отпрыск, — сказал Бальтазар, — то давай его сюда!

Но это был не Себастьян.

Много лет тому назад, сразу по возвращении Бертольда из Китая, он читал в Школе курс теоретической алхимии. Читал он его очень недолго, пока Сигизмунд личным распоряжением не отменил лекции как «не имеющие практической ценности»; да и среди студентов эта странная дисциплина, где наука в равных пропорциях переплеталась с магией и шарлатанством, не пользовалась особой популярностью — но вопреки всему этому в памяти Феликса прочно застрял один эпизод: Бертольд своим хрипловатым баритоном рассказывает о веществах, которые сами по себе безвредны и не опасны, но будучи соединены вместе, трансмутируют в горючую и взрывчатую смесь. А причиной, по которой Феликс вспомнил этот, казалось бы, давно забытый эпизод из лекции по алхимии, стал его незваный гость номер два.

Для Феликса было не в тягость принимать у себя в гостях Бальтазара, пока тот соблюдал умеренность в возлияниях; а пребывая в снисходительно-терпеливом настроении, Феликс не отказался бы выслушать и даже согласно покивать очередному суесловию Огюстена; но оказывать гостеприимство Бальтазару и Огюстену одновременно?! Ситуация грозила выйти из-под контроля и полыхнуть не хуже тех вонючих химикалий, которые смешивал на лекциях Бертольд…

Лунообразный лик Огюстена утопал в пушистом воротнике песцовой шубы.

— Принимай гостей! — заявил он и шмыгнул носом.

Феликсу оставалось только посторониться и пропустить Огюстена в дом. Следом за вальяжным, пахнущим одеколоном и мандаринами французом в дверь собственного дома бочком протиснулся посиневший от холода Йозеф.

— Добрый вечер, папа, — пробормотал он, разматывая заиндевевший шарф. — Ильза наверху? — спросил он и, получив утвердительный ответ, направился к лестнице, попросив Тельму подать наверх горячего вина.

Огюстен тем временем принялся избавляться от шубы. В прихожей сразу стало тесно, и Тельма пару раз ойкнула, задетая размашистыми движениями француза. Как ни странно, но Огюстен во время этой процедуры молчал! Вместо обычных прибауток, хохмочек и язвительных выпадов раздавалось только его сосредоточенное сопение. Потом взгляд Огюстена упал на меч среди зонтов.

— Ага, — сказал он задумчиво и огладил лацканы сюртука. — И долго ты намереваешься держать меня в дверях? — спросил он без тени сарказма.

Слегка удивленный и заранее напрягшийся Феликс жестом пригласил его войти. Огюстен манерно поклонился и проследовал в столовую. Здесь он, по-прежнему храня молчание, прошелся вокруг стола, учтиво поздоровался с Агнешкой и Бальтазаром, внимательно посмотрел на портрет Эльги на каминной полке, после чего плюхнулся на софу и переплел пальчики-сардельки на животе.

«Не захворал ли он часом?» — обеспокоено подумал Феликс. Бальтазар настороженно потягивал виски, а Агнешка ерзала на месте, ожидая продолжения истории о кровожадных горцах и снежном человеке с перевала Кхебер. Слышно было, как тикают часы в прихожей. Пауза становилась неловкой.

— Выпить хочешь? — спросил Феликс.

— Хочу, — сказал Огюстен и достал из-за пазухи плоскую бутылочку с коньяком. — У тебя рюмок не будет?

Феликс открыл буфет и достал три пузатых бокала из резного хрусталя. Кажется, он начинал понимать, что происходит. Огюстен ждал подачи — любого, самого невинного вопроса, с которого можно будет начать разговор; катализатора, как назвал бы это Бертольд. Но раз Огюстен избрал такой окольный путь к началу разговора, то информация, которой он собирался поделиться, по всей видимости, действительно была небезынтересной.

— Что нового, Огюстен? — спросил Феликс.

— Нового? — переспросил француз, переливая содержимое бутылочки в бокал. — Да как тебе сказать…

— Скажи прямо. Как есть.

Огюстен залпом, как водку, выпил коньяк, ухнул, вытер рот тыльной стороной ладони и с разочарованной гримасой потряс пустой бутылкой над бокалом.

— А еще коньяк у тебя есть? У меня кончился, — пожаловался он. — А виски ваше — такая гадость…

— У меня все есть. Рассказывай, что нового! — потребовал Феликс. Количество недомолвок и намеков, услышанных им за этот день, достигло того предела, после которого просто обязана была возникнуть параноидальная мысль о том, что Огюстен скрывает что-то очень-очень важное. Бальтазар, не обремененный подобными предчувствиями, удивленно выгнул бровь, словно говоря: «Оно тебе надо? Не буди лихо…» Но Феликс повторил: — Рассказывай! — и Огюстен послушался.

Рассказ его представлял собой нечто среднее между газетной передовицей, уличной листовкой и пророчествами Нострадамуса. Оказалось, что демонстрация фабричных рабочих была организована вовсе не цеховиками, но самими рабочими, что уже само по себе внушало определенные опасения; вдобавок, в демонстрации предполагали принять участие не только рабочие с текстильных мануфактур, но вообще все рабочие всех заводов в окрестностях Города — суммарно что-то около пятнадцати тысяч человек; и все бы ничего, если бы Цех ткачей не решил в полном составе выйти на улицы и поддержать требования изможденных нечеловеческими условиями жизни работяг о сокращении рабочего дня и понижении норм выпускаемой продукции; помимо этого, Цех ткачей совместно с дюжиной других Цехов, так же страдающих от конкуренции с фабриками, собирался объявить протест в адрес Цеха механиков, и потребовать от магистрата ввести квоту на количество машин и станков, продаваемых фабрикантам ежегодно, что, разумеется, должно было встретить самые оживленные возражения со стороны как Цеха механиков, так и самих фабрикантов, чьи доходы впервые за последние пару лет оказались под угрозой катастрофического падения; и в завершение всего этого, два эскадрона улан по личному распоряжению бургомистра были отозваны с зимних квартир в казармы и приведены в полную боевую готовность…