Явление хозяев - Наталья Резанова Страница 32

* * *

Впоследствии Сальвидиен размышлял о том, что послужило причиной неожиданной суровости Петины. Конечно, Феникс наговорил много грубостей и глупостей, но адвокат был свидетелем тому, что Петина спускала ему и не такое. Оскорбилась ли Петина за то, что поэт наболтал о правящей нации? Настоящий аристократ всегда выше подобных вещей, а в ее аристократизме никто не мог усомниться. И не кощунство было тому виной, оно могло смутить Мимнерма, но не Петину. Однако с чего-то вздумалось ей вступиться за оскорбленную честь Прокла Апиолы. Нет, не Апиолы даже, а его предков. Вышние боги, кому какое дело до предков Апиолы, тем более нам, приехавшим из метрополии?

Вот именно.

Они были доносчиками, – сказал Феникс.

Как утверждают историки, восток и юг Империи зараза доносительства поразила не так уж сильно. Чего нельзя было сказать о метрополии, и в первую очередь о самой Столице. Речь, конечно, шла не о нынешних благословенных временах мира и спокойствия, но в прошлом столетии, во времена тех самых гражданских смут насилия и беззакония, когда никто, даже императоры не могли быть уверены в своей безопасности. Доносительство властвовало как чума, временами давая вспышки и в провинциях. Тогда никто, даже в самых отдаленных провинциях, не посмел бы шутить, как нынче, на тему закона об оскорблении величия. Донос был самым простым способом сведения счетов, но вовсе не ненависть была главным двигателем. По закону, имущество арестованного отходило в казну, но четверть его полагалась доносчику, и чем богаче был человек, тем меньше у него было шансов уцелеть. Хуже того – доносчики обеспечивались гражданскими должностями, вплоть до сенаторских. А чтоб должность освободилась, нужно было убрать того, кто ее занимал. Излишне говорить, как это делалось.

К счастью, эти времена безвозвратно ушли в прошлое. Но и с приходом к власти новой династии, давшей подданным желанный покой и уверенность в завтрашнем дне, никто из доносчиков не был наказан.

Никто.

И состояния, составленные столь чудовищным образом, остались в руках своих владельцев. Вот где, согласно намекам Феникса, лежал источник богатства Апиолы. Вряд ли они были жалкими платными обвинителями, рыщущими по площадям и базарам в поисках жертв – нет, вполне респектабельными гражданами, хозяйственно прибравшими к рукам состояния тех, кто имел неосторожность им гордиться.

Но возмутилась в ответ Петина.

Сальвидиен никогда не интересовался предками своей покровительницы. Она происходила из почтенной, уважаемой семьи – это было всем известно. Но не воздвиглось ли благополучие этой семьи на той же основе, что и богатство Апиолы? И разве мало семейств в метрополии, нынче кичащихся своей безупречностью, могут сказать о себе то же самое? Разумеется, они предпочли бы забыть. И забывают… разве что изредка, случайно, воспоминания смущают их покой…

Впрочем, все это домыслы. И, возможно, Петину просто вывели из себя дурные манеры Феникса. В любом случае она обошлась с поэтом вполне милостиво – его всего лишь препроводили с виллы, но не высекли, и не спустили на него собак. Пусть не бравронов, что было бы и впрямь слишком жестоко, а обычных сторожевых, или охотничьих, с которыми люди Петины ходили брать кабанов, о чем Феникс и написал свою злосчастную поэму. Или охотничьи оставались в Гортинах? Все равно, сторожевые должны быть на вилле наверняка.

Можно было ожидать, что в ответ на оскорбление стихотворец разразится грозной сатирой, обличающей развратные нравы Петины и ее сотрапезников, либо серией эпиграмм о том, что волосы у Петины – крашеные, или хуже того – заемные, зубы вставные, груди – накладные, а едой, которую у нее подают на стол, побрезговали бы и вышеупомянутые собаки. Не исключено даже, что для успокоения души он что-то подобное в течение следующей недели и писал, но по ее прошествии он отловил Сальвидиена по выходе из суда, и, ухватив за полу плаща, начал надсадно настаивать на приватной беседе.

– Где? – спросил Сальвидиен. – Уж не в «Артемоне» ли?

– А хоть бы и в «Артемоне». Хотя в прекрасной Арете немало других заведений.

На сей раз поэт привел Сальвидиена в харчевню с бизань-мачтой явно не для того, чтобы утолить голод или отведать любимых блюд. Его просто вдохновляла здешняя атмосфера, придавала уверенности, необходимой для предстоящего разговора.

– Друг мой, мне просто не к кому обратиться с просьбой. Люди ныне стали жестокосердны, и не понимают, что поэты зачастую ведут себя не так, как те, к чьему челу не прикасался устами Сминфей Сладкопевец… К тому же ты сам, если припомнишь, утверждал, будто обязан мне победой над Евтидемом.

– Ты хочешь занять у меня денег?

– О, если бы все обстояло так просто. Единовременной ссуды я могу попросить у многих, здесь дело более деликатного свойства… Впрочем, что ходить вокруг да около. Я прошу тебя, красноречивый Сальвидиен, замолвить за меня слово перед госпожой Петиной. – И тут же зачастил, словно стремясь упредить возможные возражения. – Уверяю тебя – да что там, всеми богами клянусь, у меня и в мыслях не было оскорбить ее, равно как и благородного Вириата, своими рассуждениями. Меня неправильно поняли. Я всей душой люблю нашего великого императора, и нахожу имперские законы мудрейшими среди известных человечеству. Ты сам им служишь, тебе это известно лучше меня. А что я говорил против завоеваний, то имел в виду лишь, что следует держаться подальше от варваров, и не дорываться управлять ими, ибо несправедливо благодетельствовать каких-то дикарей.

– Полно, – усмехнулся Сальвидиен, – я охотно верю тебе. Но почему бы тебе не высказать Петине эти благонамеренные мысли самолично?

– Я бы высказал, если б она меня пригласила, – вздохнул поэт. – Увы, с того злосчастного пира я ни разу не был зван к ней. Значит, она все еще гневается на меня.

– Это правда, что госпожа Петина приказывает бить палками нежеланных посетителей? – невинно осведомился адвокат.

Феникс ничего не ответил, но покраснел так, что адвокат едва удержался от смеха.

– Не печалься, любимец Сминфея. Миновало лишь несколько дней, и рано делать столь трагичные выводы.

– Неделя – большой срок, особенно для женщины. Все они непостоянны, и госпожа Петина не исключение. Говорю об этом не в укор ей – такова уж природа женщин.

– Госпожа Петина – из старинного имперского рода, а мы в метрополии главнейшей из добродетелей почитаем верность.

Феникс развел руками.

– Нет, о таких вещах невозможно беседовать всухую… Эй, харчевник, кувшин вина, а там посмотрим. Верность… Против природы не попрешь.

– Как в притче о кошке, превращенной в красавицу?

– Какой еще притче? – поэт выпучил глаза с искренним недоумением.

– Той, что рассказывал ты на пиру у Петины.

– Вот не надо напоминать мне о моих неудачах, – сварливо заявил поэт. Принесли вина, но на сей раз оно не умиротворило Феникса. Осушив кружку и утерев губы тыльной стороной ладони, он внезапно перешел в наступление. – Никто из смертных не совершенен, и ничье благополучие не длится вечно. Ты думаешь, госпожа Петина долго будет к тебе благосклонна? Женщины всегда жаждут новизны, а если искатель к тому же знатен и богат…