Имяхранитель - Азамат Козаев Страница 32

И Валентин, наконец, сорвался. Зашипел, гневно сверкая очами, начал преображаться. Кожа посерела, под нею напряглись жесткие ремни мышц, плечи полезли вширь, ноги и руки – в длину. Он произвел танцующий шажок вперед, потянул сабли вверх (ласочьи рыльца остервенело вцепились в них зубами)… но вновь опомнился.

– Ты слишком хитер, обломок. Такой лис, если его вовремя не пустить на воротник, способен наделать множество бед. Поэтому сейчас ты будешь освежеван. Но не надейся на великую честь, потому что сделаю это не я…

…Их породила вода – набежала из-за спины Валентина, облекла его двумя могучими языками, вздыбилась. Отхлынула, смыв останки спрута и оставив на его месте четыре разлапистые черные фигуры. На первый взгляд эти приземистые многоногие создания еще можно было принять за что-то знакомое, гигантских крабов, например – плоский купол, восемь конечностей. Но присмотревшись… Дуги, дуги, дуги – разновеликие гребенчатые дуги, самым непостижимым образом скрепленные между собой или вообще не скрепленные; а между ними – пустота.

Когда существа задвигались, возник дребезжащий перестук: должно быть, с таким звуком рассыпалось бы, в конце концов, здание, построенное из высохших кроличьих и куриных косточек. Передвигались они молниеносными рывками, с каждым последующим становясь все ближе.

Иван невозмутимо ждал, понимая, что никакие это не чудовища, а всего лишь игра его одурманенного сознания. Морок, обман. На самом деле это обычные люди. Лаймиты, юноши и девушки. Утомленные оргией, вдобавок. А значит, не слишком опасные. Как бы не покалечить, беспокоился он.

Первое существо подбежало, замерло, широко растопырив гнутые конечности, похожие на костяные пилы, и нанесло рубящий удар в колено имяхранителя. Иван играючи отшиб лапу дубинкой, высоко подпрыгнул, бросил свое тело на дальний край «крабьего» панциря, вбивая в землю.

«Надеюсь, я всего лишь сломал тебе ноги», – успел он выдохнуть виновато… а потом завертелось! Ничуть их не утомила оргия. И удары их, к счастью, пока только скользящие – от прямых Иван успевал увертываться, – были достаточно болезненны. Он все еще берег соперников, бил не в полную силу и исключительно по конечностям… но помилуйте, какая может быть бережность в такой свалке?

Обломок разметал их за минуту. Тут же возникли еще два чертовски проворных «краба», и у одного из них он отхватил-таки кусок: поймал пару лап, нацеленных в лицо, люто полоснул зубцами гребенок одной о другую. Упав наземь, загнутая крюком ребристая полая трубка обернулась большим пальцем ноги. Кажется, женским – на поломанном ногте виднелись следы розового лака. Рядом шлепнулся обагренный кровью широкий кухонный нож с волнистым лезвием.

Последний взмах дубинки – и «крабы» перестали представлять какую-либо опасность. Не теряя темпа, Иван двинулся к Валентину. Навстречу ему выстрелили из древесных стволов длинные коленчатые сучья – на конце каждого щерилась узкой пастью, полной зубов, ласочья морда. Сучья под дубинкой ломались с превеликой легкостью, но была их тьма, и разуметь связь нового видения с реальностью враз сделалось недосуг. Его жрали заживо, он яростно отбивался. Отшибленные головки маленьких хищников продолжали клацать зубами, и их приходилось топтать.

Все-таки он понемногу приближался к Валентину. И в какой-то момент, раздавив последнюю кусачую черепушку каблуком, оказался с ним лицом к лицу. Их разделяло не более трех шагов – дистанция неустойчивого равновесия. Переступить незримую черту означало это равновесие нарушить. На стороне Ивана было серьезное преимущество: Валентину для того, чтобы вступить в схватку, следовало сначала освободить клинки из смоляных наплывов. К тому же он снова вернул себе привычный облик (семижильный он, что ли? – поразился Иван), и опрокинуть, смять изнеженного юнца представлялось делом одной секунды. Имяхранитель совсем уже было собрался попотчевать его дубинкой в лоб, когда тончайшая медовая ниточка, стекающая с небесной пуповины, коснулась вздыбленных волос юного лаймита.

Валентин оделся коконом нежно-розового свечения.

Мягко, но неумолимо Ивана повело вбок, вжало в стену, увлекло книзу, скручивая в позу эмбриона. Лепестки окутали его шуршащим плащом. Пытаясь высвободиться из невесомых пут, он узнал, что чувствует моль, попавшая в паутину. Он не сдавался.

Небо стремительно очищалось – высокое и ясное, как никогда. Икринки лопались, проливались на землю дождем из капелек-головастиков и тотчас, смешиваясь с опадающими лепестками стен, превращались в мириады легких мотыльков.

Не тритоны, не змеи, не жабы. Мотыльки.

Мотыльки летели на свет.

На свет, которым был Валентин.

И он сжигал их, излучая пьянящее тепло, от которого проходила боль, забывались печали. Тепло, которое нежными дуновениями вычищало из мира лежалую прель страстей, даруя взамен то, что никогда не назовется словами, а лишь прозвучит музыкой, возвещающей рождение новой Вселенной.

Имяхранителю неистово, до слез захотелось тоже сделаться мотыльком, впорхнуть в божественный горн – всему без остатка. Стать этим волшебным теплом. Но незримая сеть держала крепко. Он зарычал и, яростно извиваясь всем телом, вершок за вершком пополз вперед.

Иван был не единственным, кого очаровало колдовское пламя, зато единственным, кто не имел возможности взойти на костер. Через него тяжело переваливались помятые в схватке «крабы», и когда их конечности касались пресветлого кокона, становилось видно, что под обликом монстров скрывались хрупкие, варварски избитые мальчики с искаженными страданием лицами. Но уже в следующий миг они растворялись среди яростного биения огненных языков – и, сгорая, счастливо смеялись.

Ему оставалось продвинуться совсем немного, когда кокон судорожно дернулся. Затем еще раз. Начал блекнуть и крениться. Иван простер к нему руки – поймать, удержать… и с облегчением почувствовал, что паутины больше нет.

Наваждение рассеялось.

Вцепившись в камни руками и прижавшись к стене щекой, странно перекошенный Валентин стоял на коленях и тяжело, со всхлипом, дышал. Казалось, на поддержание дыхания уходят все его силы.

Из его спины торчали два оперенных прутка размером с карандашный огрызок.

Таяло эхо сухого пистолетного выстрела.

* * *

Изрыгая чудовищные богохульства, охранники во главе с генералом Топтыгиным растаскивали лежащих вповалку лаймитов и, как могли, пристраивали в сторонке. Самых тяжелых и обессиленных укладывали рядком. Прочих взбадривали пощечинами, отпаивали слабым вином, после чего заставляли обихаживать беспомощных товарищей. Гиссерв Лео Тростин, непостижимым образом выживший после того, как Валентин распустил всю его кожу на ремни, вспорол брюшину (спас его толстый слой подкожного жира) и отсек ухо, орал благим матом, приказывая немедленно начать церемонию сызнова. Он, наверное, и сам бы начал (его напоили водкой с опием, так что энергия у вечно юного гиссерва била через край), да вот беда – двинуться не мог: спеленат был бинтами накрепко. Его следовало спешным образом передать лекарю… но Люция напрочь «запамятовала», что в двух шагах на холме пасется Мегера. Если, конечно, строптивицу не угнали обезумевшие от ужаса горожане. А впрочем, вряд ли. Больно уж нрав у кобылки крутой.