Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс Страница 32

Слышу, как за стеной расхаживает Дюваль. Ему не сидится на месте, его гнев сочится под внутреннюю дверь, точно запах погибельной трясины. Ну и пусть его. Я не стану думать об этом. Любовники его матушки всяко не интересны Мортейну.

Несколько позже меня будят сердитые голоса. Сперва даже кажется, что они раздаются прямо здесь, в комнате. Потом я понимаю: звуки доносятся из-за стены, из спальни Дюваля. К сожалению, дверь между нашими комнатами достаточно толстая, так что я улавливаю только обрывки фраз.

— …Ты все погубишь…

— …Неужели же ты так мало чтишь моего отца, что готова…

— …Это не имеет отношения к…

Там госпожа Иверн. И они с Дювалем яростно спорят.

Я окончательно просыпаюсь и сбрасываю одеяло, чтобы подслушать у двери. Однако где-то рядом гулко бухает другая дверь, после чего из комнаты Дюваля доносится резкий, тонкий звон. Это бьется хрусталь. Тут уж я вскакиваю на ноги. Хрусталя я в своей жизни видела очень мало, а как он бьется, слышала всего один раз — в кабинете у аббатисы. Руки поспевают вперед головы: я подлетаю к двери, нащупываю задвижку.

Дюваль растянулся в кресле у огня, его голова запрокинута, глаза закрыты. На столе возле локтя — откупоренный графин, густой фруктовый запах вина [7]смешивается с ароматом роз: здесь и вправду побывала мадам Иверн. Отсветы пламени играют в осколках хрусталя на полу, и я останавливаюсь: я ведь босиком.

— Мой господин? — шепчу я, сама не своя от смертного ужаса.

Дюваль рывком вскидывает голову, и я успеваю заметить беспросветное отчаяние, плещущееся в его глазах. Он сразу отводит взгляд, но слишком поздно. Я все видела, и, хотя по-прежнему мало что понимаю, сердце мне пронзает жалость. Неуклюже поясняю:

— Я услышала звон.

Он насмешливо приподнимает бровь:

— И не поняла, где он? Примчалась в одной сорочке спасать меня от нападения злобного хрусталя?..

Язвительный тон заставляет меня съежиться. В самом деле, зачем я сюда ворвалась? Даже если бы его и впрямь отравили, что бы я, спрашивается, стала делать?

«Душа! — осеняет меня. — Если бы он умирал, я была бы обязана вызнать напоследок, что только можно, у его души!»

Он косится на опустевший графин:

— Или проверяешь, подействовал ли твой яд? Я что, твоя очередная жертва?

В его голосе звучит жуткая усталость. Как будто, окажись это правдой, он бы не очень-то и возражал.

Госпожа Иверн мне с самого начала не понравилась, но теперь я ее попросту ненавижу.

— Ты что, пьян? — спрашиваю я с не меньшим презрением и насмешкой.

— Нет. То есть да. Ну разве что чуточку. Далеко не так, как следовало бы.

Опять эта леденящая безнадежность. Он отворачивается и смотрит в огонь.

Я разрываюсь между намерением уйти и оставить его наедине с мрачными раздумьями — и жгучим желанием броситься к нему и как-то, не знаю как, прогнать с его лица горестное выражение. Когда осознаю это желание, мне делается попросту страшно. Что это со мной происходит?

— Возвращайся-ка ты к себе, — говорит Дюваль, неподвижно глядя в окно. — Если только не пришла попрактиковаться на мне в совращении. — Горькое веселье кривит его губы. — Что ж, помогло бы продержаться до рассвета.

Я отшатываюсь, как от пощечины:

— Еще чего! Я всего лишь собиралась помолиться о твоей душе, в том случае, если бы мадам Иверн вздумалось тебя отравить.

С этими словами я поворачиваюсь и бегу к себе. И накрепко запираю дверь, чтобы больше не видеть ни его, ни его души. Да и своей заодно. Пусть они тут играют в какие угодно игры, не мое дело. Это он мастер заговоров и интриг, а не я!

Кстати, следует покрепче это запомнить.

Поутру мы оба держимся напряженно и стараемся не встречаться взглядами. Со двора выезжаем галопом. Солнце только-только встает, у дороги поднимается туман. Он слегка вихрится, точно пар над кипящим котлом. В неловком молчании мы с Дювалем едем в Геранд. Ночной Песенке не нравится моя посадка в седле — я и правда сижу, точно аршин проглотив. Она негромко ржет, я спохватываюсь и опускаю руки, слегка откидываясь назад.

Что касается Дюваля, он ведет себя так, словно меня и вовсе рядом нет. Это тянется до самой Ла-Боли. Тут он оборачивается в седле, и я вижу, что ему очень не по себе.

— Прости, — говорит он. — Вчера вечером я тебя оскорбил. Меня здорово допекла мадам Иверн, вот на тебе и сорвал зло. Прими мои извинения.

И, не дожидаясь ответа, вновь отворачивается.

Я молча смотрю ему в спину. Ни разу в жизни никто не извинялся передо мной. Ни члены моей семьи, ни монахини. Очень странное ощущение. Я-то знаю, что мои чувства не имеют никакого значения. Важно лишь то, чего хотят Мортейн и Его обитель. И вдруг оказывается, кому-то небезразлично, что делается у меня на душе!

Я шепчу почти про себя:

— Извинения приняты.

Дюваль, однако, все слышит. Он коротко кивает — и снова пришпоривает коня.