Обнаженная натура - Лорел Гамильтон Страница 31

Сейчас морг вызывает у меня мысль о слезах и не о моих. В графстве Кларк была небольшая комната сбоку гаража — специально для казни вампиров. Соседнее помещение было отведено под изъятие органов. Почти одинаковые, только одна была для спасения жизни, а другая — для ее отнятия. Ну, вампирская комната отличалась цепями и освященными предметами.

Слава богу что сегодня мне не туда.

Доктор Т.Мемфис — честное слово, так было написано у него на табличке — стоял над первым телом. Он был ростом пять футов шесть дюймов, с небольшим животиком, и белый халат застегивался непросто, но все же был застегнут до самого верха. Белый халат, галстук и воротничок. Чертовски должно быть неприятно на пустынной жаре, но он почти все свое время проводит в кондиционированном помещении. Вьющиеся волосы, проигрывая битву, отступали назад от линии лба, седина завоевывала себе место на изначально полностью каштановом поле. Вид дополняли и придавали ему законченность кругленькие очочки.

Выглядел он безобидным и профессиональным — пока в глаза не посмотришь. А они были серые и злые. Сердитые — недостаточно точный термин, он был разозлен, и не давал себе труда это скрывать.

Конечно, и не глядя ему в глаза можно было понять, что нам он не слишком рад. Он просто дергался от злости на каждом движении Перчатки надел с резким щелчком. Ударил по каталке сбоку. Сдернул пластик с лица трупа — именно с лица, чтобы все тело осталось закрытым.

Олаф смотрел бесстрастно, будто этот человек для него ничего не значит. Может быть, так оно и было. Может быть, Олаф всю жизнь ждет, чтобы его кто-то заинтересовал, и просто люди этого не делают? А в голове у него мирно или одиноко? Или, быть может, просто тихо.

Эдуард и Бернардо смотрели на единственное тело, которое пока не успели обработать до конца. Это происходило в другой комнате, так что с доктором Мемфисом были только Олаф и я. С теми была женщина-врач, фамилию я не расслышала. Я была уверена, что Эдуард выяснит все, что мне нужно знать, а Бернардо из красивой женщины любую информацию вытащит. Так или иначе, за них можно было не волноваться.

Не я решила начинать с обработанных тел, это Эдуард установил разделение труда. Он хотел объединить в одну группу себя с Олафом, а в другую меня с Бернардо, но Олаф твердой и большой ногой встал намертво. Единственное, что Эдуард смог сделать — это выделить нам тела, которые должны быть Олафу менее интересны.

В конце концов нам предстояло увидеть и другие тела, но мы оттягивали момент, который должен был взволновать Олафа наиболее сильно. Иногда лучшее, что ты можешь сделать — это хоть немного отсрочить худшее.

У мужчины, заключенного в пластик, были короткие темные волосы. Лицо было серым, с темными краями, будто загорелого человека обескровили до бледности. Уже по виду лица и шеи я поняла, что он умер от потери крови. Официальной причиной смерти могло быть написано что-то другое, но он успел прожить после нее достаточно долго, чтобы почти вся кровь вытекла.

— Официальная причина смерти — кровопотеря? — спросила я.

Доктор Мемфис посмотрел на меня чуть менее враждебно.

— У этого — да. Почему вы спрашиваете?

— Я охотник на вампиров. Много видела обескровленных трупов.

— Вы сказали: «У этого — да», — вмешался Олаф. — У других убитых другие причины?

Он посмотрел на гиганта, и опять же не слишком дружелюбно. Может быть, просто ему не нравились мужчины, превышающие его ростом на целый фут. Ранимость — болезнь коротышек.

— Сами смотрите, — сказал Мемфис и стащил пластик дальше, обнажив труп до пояса.

Я знала, как он был обескровлен — разрезами. Много разрезов, я следы ножа могу узнать, Но редко бывает столько ран, как широко распахнутые безгубые пасти, показывающие бледное мясо.

— Какое-то лезвие.

Олаф кивнул и протянул к телу руку в перчатке. Я его остановила перед самым касанием — тоже рукой в перчатке. Он посмотрел на меня сердито, и глубоко посаженные глаза снова полыхнули враждой, которая в них была до того, как я стала ему «нравиться».

— Сперва спроси. Тут доктор распоряжается, а не мы.

Он продолжал на меня смотреть, и лицо его изменилось.

Не смягчилось, но изменилось. Положил ладонь на мою руку, прижав ее к своей, давая теперь уже мне основания для недовольства. Но у меня от этого прикосновения забился быстрее пульс, и не по той причине, по которой прикосновение мужчины увеличивает частоту сердечных сокращений. Пульс забился в глотке, будто я леденцом подавилась, — от страха, И я изо всех сил постаралась ничем иным этот страх не выразить. Не из-за Олафа, а чтобы доктор чего не подумал.

И мой голос не дрогнул, когда я спросила:

— До тела можно дотронуться?

— Я закончил исследование этого… тела, так что — да.

Он запнулся перед словом «тело», которое патологоанатомы произносят обычно без проблем. И тут до меня дошло, что я просто не сообразила. Он знал этих людей, одного из них по крайней мере. И скорее всего ему пришлось обрабатывать тела тех, кого он знал. А это трудно.

Я попыталась снять руку с руки Олафа, но он продолжал ее держать. На секунду мне показалось, что сейчас будет ссора, но он убрал свою ладонь.

Я подавила желание отойти на шаг. Почти все мои силы ушли на то, чтобы не удрать с воплем. Увидеть такое порезанное тело для Олафа было очень романтичным. Блин горелый,

— Ты побледнела, Анита, — шепнул он.

Я облизала сухие губы и сказала единственное, что в голову пришло:

— Не трогай меня больше.

— Ты меня первая тронула.

— Ты прав, моя ошибка. Больше этого не будет

Он снова прошептал, наклонившись надо мной:

— А я надеюсь, что будет.

Вот это уже оно. Я шагнула от него в сторону. Он меня заставил вздрогнуть и отступить — мало кто может этим похвастаться, но я не могла стоять рядом с ним возле изрезанного трупа этого человека, этого полисмена, и знать, что Олаф мое прикосновение над мертвым телом счел прелюдией любовной игры. Господи, я же не могу с ним работать. Просто не могу, правда ведь?

— Проблемы? — спросил доктор Мемфис, оглядывая нас с: любопытством. Он уже не был зол — был заинтересован. Непонятно, лучше ли так.

— Никаких, — ответила я.

— Никаких, — подержал Олаф.

Мы вернулись к осмотру трупа, и то, что я смотрела больше не изрубленного человека, а на ожившие глаза Олафа, очень много говорило и об Олафе, и обо мне. Не знаю, что именно но много.

И ничего хорошего.