Ржавый меч царя Гороха - Андрей Белянин Страница 31

— Думаю, далеко от Лукошкина она не побежит, — почесав бородавку на подбородке, покосилась на меня наша глава экспертного отдела. — А давай-ка про то мы письмецо её спросим?

— Будем пытать записку, как те капли крови телохранителей немецкого посла или сдохнувшее яблоко? — уточнил я, чувствуя, что начало предложения какое-то… двусмысленное…

— Зачем же сразу пытать-то, мы её вежливо допросим, по протоколу.

— Ну что ж, флаг вам в руки, а кто будет допрашивать беса и дьяка?

— Какого беса? Какого дьяка? Ты о чем, соколик, может, я чего не расслышала…

Я опомнился, извинился и обстоятельно рассказал ей всё, что тут произошло. Не скрывая деталей, призвав в свидетели надутого кота и не умаляя своей роли в задержании двух подозрительных правонарушителей. Яга только охала и крестилась в зависимости от линии сюжета, но потом быстренько взяла себя в руки…

— Бесюгана рогатого ты бы уж на себя взял, Ни-китушка. А дьяка Фильку отпусти восвояси, не будем же мы на всё Лукошкино признаваться, что к нам в отделение любой через забор влезть может. Пущай его стрельцы за ворота проводят, да и по загривку для острастки. А то покуда он в одном порубе с нечистой силой сидит, так мало ли чего плохого поднабраться сможет…

Кстати да, об этом я совсем не подумал. Устав внутренней службы запрещает содержание матёрых уголовников с мелкой хулиганствующей шушерой. Вопрос, кого из этих двоих считать большим преступником. Я бы поставил на дьяка — сколько крови он у нас выпил, поверьте, ни один бес и рядом не стоял. Но это всё эмоции, поступать придётся по совести…

— Ладно, пойду спасу из когтей нечистой силы этого тощего троцкиста в засаленной скуфейке. А вот насчёт весомых улик…

— Батюшка сыскной воевода, — в двери сунулись озадаченные стрельцы, — пожалте к порубу, Христа ради! Там пленный бес дюже сильно орёт, умоляет избавить его от скандального соседства…

Ну вот, что я вам говорил?! Всегда ставьте на дьяка, не прогадаете.

— Беса вытащить, вывести на задний двор, привязать к забору и приговорить к высшей мере наказания через расстрел.

— Слушаемся, — счастливо гаркнули парни. — А ежели и дьяка Фильку рядом поставить позволите, дык вообще рады стараться!

— Сам хочу, не искушайте, еле сдерживаюсь, — тяжело вздохнул я. — Выведите его за ворота, дайте по шеям, и пусть он Европейский суд в Гааге жалобами заваливает.

Забегая вперёд, скажу, лучше б мы его тогда расстреляли…

— Еремеев, — я поманил к себе стрелецкого сотника, — что там случилось с этими рабочими у колбасника? Почему их не задержали?

— Пытались, — хмуро ответил он, снимая шапку: на лбу с левой стороны наливался фиолетом здоровенный синяк. — Да эти трое дрались как бешеные! Мы к ним по-человечески, дескать, руки вверх, все арестованы. А они за плотницкий инструмент и в махаловку!

— Вас там сколько было?

— Да почитай четырнадцать здоровых мужиков. Понимаю я всё, Никита Иванович, моя вина, не сумел большей силой трёх строителей подозрительных повязать. Вовек такого не видел, разбежались промеж ног, визжа, как поросята недорезанные, да молотками уж больно дрались! Мы покуда сабли вытащили, они уж и… Мой недосмотр, моя и голова с плеч!

— Ну ты это, слишком не драматизируй, без фанатизма. Одного их них я прямо тут взял, в тереме. Следовательно, ещё двое рыщут по городу. Как только произведёшь показательный расстрел, собирай всех своих, и частым гребнем чешите всё Лукошкино! Негодяев найти, задержать и доставить в отделение!

Еремеев кивнул, молча пожал мне руку и кинулся исполнять. Я же, полюбовавшись из окна, как стрельцы выкидывают за ворота матерящегося дьяка, краем глаза посматривал, что Баба-яга делала с запиской Марьяны. Уж не знаю, как она её склонила к сотрудничеству, но маленький лист бумаги, дрожа над горящей свечой, разливался тоненьким голоском на всю горницу:

— Ничего я не знаю-у… Я тут вообще ни при чём, чего на мне написали, то и показываю-у… Аи, горячо-о! Аи, я больше не буду-у! Настроение у неё было романтическое, всё время слова какие-то непонятные шептала-а… Ну там и «Рыцарь Печального Образа», и «сэр Ланселот», «златокудрый Роланд», «турнир, ристалище и взгляд Прекрасной Дамы»… Не знаю я-а… Аи, знаю! Не надо сразу, чего вы… Я же всего лишь вспомнить пытаюсь… Вроде как про убежище тайное ещё шепталась, где «деве скромной слёзы лить и принца ждать на белом жеребце»… Так вроде-е… Больше ничего не знаю-у… Аи, ну не знаю же я-а-а!..

— Бабуль, — наконец не выдержал я, — вы не в курсе, что у нас в отделении милиции применение пыток к свидетелям строжайше запрещено?

— Дык… я энто… я пытаю разве?! — изумлённо вытаращилась на меня моя домохозяйка. — Господь с тобой, Никитушка, это ж надо такое придумать! Мне при свече лучше буквы видно, да и от жара, бывает, на бумажке слова тайные проявляются. А ты сразу: пытки, пытки…

— Положите улику к другим вещдокам, — тем не менее строго потребовал я. — В принципе ничего нового мы не узнали. То, что царевне ударило в голову романтическим томом сказок о короле Артуре, нам было известно и до этого. Но вот слова про «тайное убежище»… Как вы думаете, есть у нас в Лукошкине приют для сбежавших царевен?

— Ну-у… А знаешь, милок, ить, может статься, и есть!

Я присел за стол, и бабка, передав мне многострадальную записку, заговорщически прошептала на ухо:

— Приют не приют, однако ж есть одно место, где любой девице ночлег дадут и имени не спросят.

— Гостиница? Отель? Малина? Хата?

— Женский монастырь святой матушки Пургении.

Сначала я подумал, что ослышался, а потом чуть не рухнул под стол, скорчившись от хохота! Чьего имени?!

Бабка обиженно ткнула меня локтем в бок и терпеливо, как щенку лопоухому, пояснила:

— Ты ить тёток-богомолиц в нашем отделении видел? Ну когда они нашего Митьку привели? Вот, стало быть, они в монастырь матушки Пургении и направлялись. Он тут рядышком, за крепостной стеной, во лесочке неприметном, не доходя три версты до Ростопуловки. Соображаешь?

— Вполне. Завтра с утра отправляемся с инспекцией в монастырь. Надеюсь, хоть там ещё не знают, что я умер?

Баба-яга так торопливо закивала, что у меня не осталось ни малейших сомнений — чёрное известие о скоропостижной гибели участкового накрыло плащом скорби всю русскую землю. Всё, сил моих больше нет, надо с этим что-то делать, никакие интересы следствия не стоят того, что тут со мной творят уже трое или четверо суток!

Я решительно встал со скамьи, намереваясь в ту же минуту осчастливить всё Лукошкино «благой вестью», но не успел…

— Беса привязали, фитили зажжены, пищали заряжены. Палить али вас дождаться? — сунулся в двери один из еремеевцев.

Я скрипнул зубами, мысленно пообещав себе вернуться к этому разговору, и, надев фуражку, быстро вышел на задний двор отделения. Яга осталась в доме, сказала, что ей надо драгоценного Васеньку успокоить, а то он грубияна дьяка Фильку очень уж перепугался.