Тираны. Книга 1. Борджиа - Юлия Остапенко Страница 31

— Стоять! — заорал он, набрав полную глотку воздуха. Бык заревел, долбя копытом в его грудь. — Стоять, сукины дети!

Не сразу, но битва вокруг затихла. Несколько особенно рьяных драчунов продолжали лупцевать друг друга, но после пары смачных ударов и пронзительных воплей утихомирились и они. Стоя среди порубленных и стонущих тел, в скользкой луже крови — конской ли, человечьей, никто не смог бы сказать, — Чезаре поднял меч над головой.

— Защитники Форли! Вы отчаянные люди, но я не хочу вашей смерти. Город сдался, мы внутри, и бой может длиться, пока не умрете вы все, или прекратиться прямо сейчас. Что вы выбираете?

Кто-то рядом с ним тяжело дышал, кто-то выблевывал собственные кишки, кто-то тихо, сосредоточенно, безостановочно матерился. Многие стонали. Чезаре увидел Гандину, на удивление чистенького и подтянутого, словно не в бою, а на парадном выезде. Он натягивал на руку перчатку, оброненную в бою, и кривил рот в усмешке, очень не понравившейся Чезаре. Но это потом. Сейчас он хотел прекратить резню, иначе следующий город куда как менее охотно откроет ворота перед папской армией.

Один из солдат, только что сразивший швейцарца Чезаре, крякнул и бросил на землю меч. Сверху, с галереи, упало копье, за ним полетели арбалеты, кинжалы и аркебузы. Вскоре посреди двора выросла груда оружия. Сдавшие его защитники замка сгрудились у стены, подозрительно поглядывая на захватчиков. Они слышали, конечно, о справедливости Борджиа. И как бы ни хотелось Чезаре повесить их всех, он не мог себе этого позволить. По крайней мере, не сейчас.

— Вам всем даруется жизнь, — объявил он, и, когда радостный, хотя и не очень уверенный гул утих, добавил: — Теперь мне нужна Катерина Сфорца. Где она?

Все завертели головами. Чезаре кольнула неприятная мысль, что этой лживой собаке, заманившей его в ловушку, удалось уйти. В таких замках, как этот, все подземелья испещрены потайными ходами…

— Где Катерина Сфорца? — повысив голос, крикнул Чезаре. — Сто дукатов золотом тому, кто доставит мне ее сейчас же живой или мертвой!

— Да здесь она, здесь, — спокойно проговорил голос Мичелотто чуть ли не над самым его ухом. — Куда ж она денется.

От удара, нанесенного им графине между лопаток, женщина со стоном упала на колени. Ее волосы растрепались, глаза горели диким огнем, на кожаных доспехах темнели черные разводы. Она тоже дралась, и дралась люто, и люди ее, быть может, сражались так отчаянно не из преданности, а потому, что ее ярость воодушевляла их, передавалась им, словно мор.

— Ну что, сударыня, — сказал Чезаре, глядя на нее сверху вниз. — Не окажете ли мне честь скрестить с вами оружие?

Катерина взглянула на него из-под спутанных волос, проверяя, не насмехается ли он над ней. С этим бешеным взглядом, всклокоченная, с грязью на щеках и лбу, она была похожа на лесную ведьму, из тех, которых сейчас так охотно жжет на кострах испанский король Фердинанд.

— Дайте ей меч.

— Ваша светлость… — начал Оливер да Фермо, и Чезаре повторил:

— Меч!

Мичелотто наклонился, выуживая из груды сваленного железа первый попавшийся бастард. Чезаре не стал разглядывать его, заметил только на гарде змея, обвивающего дуб — герб Орсини. Бросил бастард женщине, и та, взвившись на ноги, словно кобра в прыжке, поймала меч на лету. Мгновение — и она с той же сверхъестественной ловкостью прыгнула вперед, прижав лезвие к шее Чезаре.

— Дурак, — выплюнула она. — Самодовольный кретин. Ты решил, раз я женщина, это тебя спасет? Напрасно, тварь!

Чезаре улыбнулся. Лезвие бастарда трепетало у его яремной вены, он видел в глазах Катерины неистовое торжество и знал, что она тянет лишь затем, чтобы увидеть изумление, а может, и страх в его глазах. И долю мгновения даже жалел, что не может дать ей то, чего она хочет. Она была так удивительно хороша.

Все еще улыбаясь, хотя в глазах снова темнело и уши заложило изнутри, словно забило липкой патокой, Чезаре обхватил ладонью лезвие меча, упиравшегося ему в горло. Меч тут же пропорол ему кожу, рассек мясо, уперевшись в кость, кровь покатилась по локтю под рукав. Не чувствуя боли, глядя в расширившиеся глаза Катерины Сфорца, Чезаре нарочито медленно, так, чтобы видели все, согнул лезвие, словно это была соломинка, одна травинка из тех, что разметало его войско по свежескошенному лугу. Лезвие переломилось, лопнув с негромким хлопком. Чезаре отбросил его, как раньше отбросил цепь подвесного моста, и с усмешкой посмотрел в побелевшее лицо женщины, отступающей с обломком меча в поникшей руке.

— В подземелье ее. И в цепи, — сказал он. Женщину тотчас сгребли. Она не сопротивлялась. Чезаре пристально посмотрел на нее и добавил, так тихо, чтобы только она одна могла услышать: — Ты решила, раз ты женщина, это тебя спасет? Напрасно. Тварь.

Как можно было легко заметить, графиня Риарио-Сфорца не отличалась ни кротостью нрава, ни чрезмерной снисходительностью к своим врагам. Поэтому неудивительно, что подземелье ее замка оказалось прямо-таки переполнено грязными, ободранными, оголодавшими до почти полного сумасшествия людьми, каждый из которых имел неосторожность вызвать гнев госпожи графини. Имелись среди них и лакеи, и конюхи, и горожане Форли, и даже кто-то из местных мелких баронов — разбираться со всем этим отребьем Чезаре было недосуг, поэтому он распорядился выпустить всех скопом. Бывшие пленники встретили амнистию, объявленную новым хозяином, единодушным воплем — никто из них уже не чаял увидеть солнечный свет. Но радость утроилась, когда мимо них, уже свободных, вызволенных из душных казематов, протащили обмякшую, на себя не похожую графиню, которой суждено было занять теперь место своих невольных постояльцев. Доспехи с нее сорвали, сапоги стащили, оставив только разодранную рубашку, почти не скрывающую груди, и короткие пажеские штаны. На поясе, следуя приказу герцога Валентино, замкнули тяжелое стальное кольцо, соединявшееся со стеной короткой цепью. Так, на хлебе и воде, ей предстояло ждать скорого и справедливого суда герцога Валентино. Суд назначили на следующее утро.

Но Чезаре в ту ночь не спалось. Пировать не стали, чтобы не вызвать недовольства солдат, которых остановили посреди победной атаки и не дали разграбить богатые графские покои. К тому же Чезаре, как и всегда, строго-настрого запретил насиловать здешних женщин. Он хорошо помнил долгие, в высшей мере занимательные разговоры с хитрым флорентийцем Макиавелли и его советы, полезные всякому, кто хочет стать истинным государем не только по праву силы, но и в сердцах своих подданных. Ты можешь отнять у сопротивляющегося врага его жизнь, но его имущество и его женщины неприкосновенны — только тогда он сдастся на твою милость, только тогда примет тебя и полюбит. Странно, но отчего-то Чезаре хотелось, чтобы его любили. Если не собственный отец-интриган, если не вечно холодная мать, если не сестра, дразнившая его и никогда не дарившая ничего нежнее холодного сестринского поцелуя — если не они, то пусть хотя бы жители тех земель, которые он бросит к ногам той вечно голодной твари, которая звалась семьей Борджиа.

Он проворочался до первых петухов, потом встал, накинул камзол и, пройдя мимо спящего в кресле Мичелотто, спустился по винтовой лестнице в подземелье. На страже стояли двое швейцарцев, хорошо показавших себя в битве; Чезаре вручил каждому по кошелю с золотом и отправил наверх, проветриться. Обрадованные возможностью выбраться из каменного мешка, порядком поднадоевшего им за ночь, швейцарцы с благодарностью удалились.