Посольский город - Чайна Мьевилль Страница 30

Я вышла на улицу галантерейщиков, где торговали изделиями из натуральной и альтернативной кожи. У дверей одного магазина, где с ветвей биологически изменённого дерева снимали зрелые кошельки, пахло дубильным веществом и кишками. Мясники работали споро, срезая кошельки, они проделывали в них щёлку, к которой позже будет прикреплена застёжка, вычерпывали внутренности и готовили кожу к дальнейшей обработке. На заднем плане маячили незрелые зонты, глупые предметы роскоши, еженедельно раскрывающие свои энтоморептильные купола. Товары из изменённой кожи были примитивными существами без ртов и анусов, неспособными жить: их внутренности, шлепавшиеся в канаву подле магазина, были непонятны и бессмысленны.

Не меньше дюжины сравнений собрались в кафе-баре под названием «Галстук», куда пригласили и меня. У входа бесконечно маячила вывеска-голограмма: человек, который никак не мог завязать свой шейный платок. Шагнув сквозь него (повинуясь шаловливому росчерку программы, он поднял голову, точно удивлённый, а потом вернулся к своему занятию), я вошла внутрь.

— Ависа! — Хассер был в восторге. — Знакомься… Дариус, который носил вместо украшений орудия труда; Шанита, которой три ночи завязывали глаза и не давали уснуть; Валдик, который каждую неделю плавает с рыбами. — Так он провёл меня по всей комнате. — А это Ависа, — сказал он, — которая съела то, что ей дали.

Разумеется, мы были не единственными сравнениями ариекаев. Они пользовались для этой цели животными и неодушевлёнными предметами: в Послограде был один дом, из которого много лет назад Хозяева сначала вынесли всю мебель, а затем вернули её на места, чтобы сделать возможной какую-то фигуру речи. Расколотый камень, который сделали специально для того, чтобы кто-нибудь мог сказать: это как тот камень, который раскололи и снова склеили. И всё же сравнениями чаще всего служили терранские женщины и мужчины: видимо, в нас было что-то, облегчавшее передачу смысла.

Разумеется, далеко не все сравнения интересовались своим статусом. Насколько я поняла, среди них были один или два служителя. И даже послы. Те никогда не посещали собрания.

— Им не нравится быть частью Языка, — сказал Хассер. — Так они чувствуют себя уязвимыми — им нравится говорить на Языке, но не быть им. Да ещё им пришлось бы водить компанию с простолюдинами. — Его голос звенел тем сложным сплавом уважения и обиды, который я уже слышала раньше и который мне ещё не раз предстояло услышать потом.

Мы беседовали о Языке и о том, что это значит — быть тем, чем мы были. Говорили в основном они: я больше слушала. И старалась сдержать раздражение, которое вызывала у меня их болтовня. Но в конце концов они меня допекли. Сравнения в подавляющем большинстве оказались сторонниками независимости, кто больше, кто меньше. Речь то и дело заходила о невежественной руке Бремена и его безжалостных агентах. Мне это казалось смехотворным, особенно после знакомства с Уайатом.

— Что-то я не заметила, чтобы кто-нибудь из вас отказывался от вещей, которые мы получаем с миабами, — заметила я.

— Нет, — ответил кто-то, — но мы должны торговать, а не просто платить им дурацкую дань и получать подаяние взамен.

Хассер вполголоса снабжал меня информацией о собеседниках, когда те начинали говорить, точно визирь, нашёптывающий на ухо послу.

— Она злится потому, что её не так часто произносят. Её сравнение слишком вычурно.

— А этот не столько сравнение, сколько пример, честно говоря. И он это знает. — По пути домой я чувствовала, что злюсь на них всех. И рассказала Скайлу, до чего всё это было смехотворно. Но всё же вернулась туда опять. С тех пор я часто думаю о том, почему я это сделала. Что отнюдь не означает, будто я нашла ответ.

В мой второй приход Валдик, который каждую неделю плавал с рыбами, рассказывал историю своего воязыковления. Он находился в развитии: его статус зависел не от того, что когда-то сделал он или что сделали с ним, а от того, что он продолжал делать. Это как тот человек, который каждую неделю плавает с рыбами, мог захотеть сказать кто-нибудь из Хозяев, чтобы пояснить какую-то неясную для нас мысль, а для того, чтобы он мог так сказать, это должно было оставаться правдой. Отсюда и нескончаемая обязанность.

— В квартале служителей есть мраморный бассейн, — говорил Валдик. Бросил на меня взгляд, снова потупился. — Много лет назад его привезли на корабле аж через весь иммер. В него каждую неделю впускают вместе со мной маленьких изменённых рыб, которые переносят хлорку. Я плаваю каждый оверлей. — Тогда я заподозрила, что остальные одиннадцать дней он только и делал, что готовился к следующему заплыву. В ту пору я ещё не знала, каких усилий стоило проводить такие события регулярно, чтобы видовременные формы ариекайских сравнений не оказались нарушенными. Я подумала, что, может быть, поэтому Хозяева всегда немного скованны с нами: наверное, боятся, а вдруг сравнения забастуют.

Когда пришла моя очередь, я рассказала новым знакомым про ресторан и про то, что я ела, и всё это было так неприятно — само происшествие, — что мне даже поверили. Некоторые не сводили с меня глаз; один или двое, как Валдик, старались на меня не смотреть.

— Добро пожаловать домой, — сказал кто-то тихо. Мне это ужасно не понравилось, и я перестала следить за своим языком, так что все сразу поняли, что мне это не по вкусу. А ещё мне не понравилось то, что Хассер, когда пришла его очередь пересказывать те ужасы, которые для его воязыковления проделали с ним — его открыли и снова закрыли, — говорил выразительно, следя за ритмом и интонациями, так что подлинная история превратилась у него в рассказ.