Бераника. Медвежье счастье - Ива Лебедева Страница 30

— Почему ты тогда не уехала? — лицо парня стало напряженным. — Тебя ничего тут не держало! Мы тебе никто! Были…

Я не ответила сразу, прикрыла глаза и наконец позволила себе вспомнить все, что произошло за эти месяцы.

С самого начала. С чувства долга и нереальности всего происходящего. С досады, признаться, — под старость-то лет я ой как оценила достижения цивилизации, дом с теплым туалетом, стиральную машинку и газовую плиту. А тут опять… Но молодое тело оказалось проворнее даже того, что жило в памяти, и пришел новый интерес, азарт. И, конечно, договор с нечистым. Куда от себя деваться: я тащила хозяйство и чужих детей только ради одной цели — вылечить там, в другом времени, свою праправнучку, свою кровь. Да вот только надолго меня не хватило — я ведь осталась живая, а не просто стала персонажем в непонятном спектакле.

Какие бы ни были дети чужие, балованные, неумехи и вообще не слишком приятные — они дети. Проводя рядом с ними двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, я просто не смогла остаться в рамках долга.

Говорят, во что ты больше вкладываешь себя, то и любишь. Это верно, я в детей вкладывалась, не жалея, и сама не заметила, как они стали мне родными.

А потом Вежеслав. Веж…

Нет, еще слишком больно. Не могу. Не могу даже сама с собой. Даже думать не могу!

Я не помню, сколько я тогда в старом ельнике пролежала, возможно и всю ночь. Помню уже следующий день и то, как стою у печи и механически замешиваю тесто для хлеба.

Этот навык вошел в кровь еще тогда, в первой молодости. Душа может умирать от боли, а тело должно идти и делать то, без чего не выжить не только тебе, но и тем, кто от тебя зависит.

Я тогда как очнулась, огляделась дикими глазами… Все четверо сидели у стола и смотрели на меня такими испуганными глазами, что я задохнулась. И… и продолжила месить тесто.

Скорее всего, больше никакого договора с нечистой силой нет. Я почти уверена, что пятая жизнь, о которой там говорилось, — это Вежеслав. И я его не спасла. Все оказалось напрасно, Никуша не поправится, я не смогла.

Ну и что теперь?!

Бросить все, опустить руки, и пусть идет, как и должно было идти, если бы тут не появилась я? Пусть разваливается и гниет дом, зарастает бурьяном тропа, рушится все, что достигнуто нашим трудом? Дети? Ну, видно судьба такая.

Я зло ударила обоими кулаками в тесто и почти оскалилась. Черта лысого, господа. Это теперь МОИ ДЕТИ. Плевать на договора, на дурацкую мистику, не нужно мне никаких чудес, сказок с хорошим концом для всех не бывает.

Для меня ее не будет? Пусть!

Но мои дети будут живы, здоровы, образованы. И у них будет своя сказка. У каждого. А там — как сложится, как они сами выберут.

Еще одна блестка отвалилась с темно-синего бархата, резким прочерком разрезав густую пустоту над горизонтом. Я вздохнула, повернулась к Лисандру и улыбнулась ему:

— Дурень ты. А подумать? Вы мне никто, догадался тоже. Лис, кроме вас у меня никого и нет, это тебе в голову не приходило? Я необходима вам, это понятно. Но ведь и вы мне не меньше. Ты вот представь, как плохо быть одному, неприкаянному, пустому, никому не нужному. И сам все поймешь.

Лис вдруг всхлипнул, и я резко дернулась к нему. За все это время, с того самого момента, как нас чуть не убили люди старосты, он ни разу не плакал… днем.

Мокрую подушку я утром находила, это да, но всегда делала вид, что ничего не заметила, потому что подросток явно демонстрировал нежелание делить свои слезы с кем бы то ни было.

А тут его впервые прорвало. И так горько, почти беззвучно, что у меня сердце зашлось — ну не дура ли я бесчувственная? Закрылась в своем горе, закуклилась, остекленела душой, нет бы по сторонам посмотреть!

Дети же все чувствуют. Им мало быть сытыми, одетыми и занятыми. Им надо быть защищенными и уверенными во взрослом. А еще им нужны тепло и любовь. Вот так просто все.

А я в последнее время так ушла в себя, что какая уж там любовь. И заледеневшая от боли душа никакого тепла дать не может.

— Поплачь, нам можно… немножко, пока мелкие не видят, — шепотом сказала я ему на ухо, прижимая к себе и накрывая краем платка. — Нет сил в себе слезы держать, надо выпустить… — и действительно, с того страшного дня, когда я выла раненым зверем в хвойный ковер, мне глаза как суховеем высушило, а боль застряла в горле ржавчиной, не найдя выхода. Только теперь вдруг хлынула слезами. Не удержать! И стало самую малость полегче.

— Кто не может плакать, не может и смеяться, — прижимая голову мальчишки к своему плечу, шептала я. — А мы сумеем. Все сумеем, сын, и выжить, и вернуться, и покажем еще всем этим сволочам, кто такие Аддерли. И вообще будем жить счастливо!

Позади нас скрипнула дверь, а потом кто-то неловкий уронил жестяной подойник в сенях, тот истерично загрохотал и без того мятыми боками по половицам.

Лис дернулся и попытался отпрянуть, но я его не отпустила. Не оборачиваясь, спросила:

— Дети, которым положено спать ночью и вставать рано утром, что вы забыли в сенях, да еще босиком на холодном полу?

— Мам… а что вы тут делаете? — с непередаваемой интонацией спросила из темноты Эми.

Я хмыкнула и ответила:

— Я решила немного поплакать, а Лис меня утешает.

— А… э… — судя по шебуршанию, дети слегка ошалели и не знали, что сказать. А Лисандр торопливо привел физиономию в порядок при помощи рукава и благодарно сверкнул глазами — я его не выдала, а в темноте красных глаз не разглядеть.

— А нам можно? — очень серьезно спросил Шон, и его сопение раздалось у меня над самым ухом.

— Утешить или поплакать? — я улыбнулась в темноте, чувствуя, как самая страшная, острая боль тонет, тонет на темном дне души. Не исчезает, но… больше не мешает просто дышать.

— Поплакать… — Крис довольно бесцеремонно втиснулась между мной и старшим братом, Шон тут же залез ко мне на колени, а громко и прерывисто вздыхающую Эми пришлось ловить за подол и силой усаживать рядом на крыльцо, обнимать, накрывать другим концом платка. Девочка немного потопорщилась, а потом прижалась ко мне и обмякла.

— Можно, и даже нужно.