Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова Страница 3

— Даже пламя боится холода в моей крови, — тихо говорит сидящий, отбросив назад длинные седые пряди распущенных волос.

— Огонь останавливают огнем, — негромко отвечают ему из темного угла. — И в тебе еще достаточно собственного пламени.

— Не льсти, — усмехается тот, кто смотрит на огонь. — Я позвал тебя не для того, чтобы слушать утешения. Мое время уходит.

— Я слушаю, — отзывается темнота.

— Тем, кто стоит на пороге, видны обе стороны. Я смотрел назад, где остаются они, и вперед — куда уйду я. Мир колеблется. Мир на грани. В этот Самайн начнется то, чему лучше бы не случаться…

— Я слушаю, — снова откликается темнота, когда он замолкает.

— Трижды бросал я руны на прошлое, настоящее и грядущее. И трижды выпадали ворон, сломанная ветвь и колесо. Но голос рун молчит для меня.

— Так ли это? — спрашивает темнота.

— Это так. И не говори мне о том, чья ветвь сломана. Я не хочу слышать.

— Тогда мне придется молчать, — говорит темнота.

— Он мертв для сидхе. Ветвь отделена — ей не прирасти снова на то же место.

— Сломанные ветви, бывает, пускают корни, — шепчет темнота. — Но став деревом, ветвь остается собой. Из дуба не вырастет яблоня, а из омелы — шиповник. И боярышник все равно будет…

— Замолчи, — роняет сидящий у очага.

— Молчу, — равнодушно соглашается темнота.

И снова только огонь что-то бормочет на языке треска и искр, пока сидящий возле него снова не размыкает сухие губы на желто-сером, словно пергаментном лице. Тот, кто увидел бы его сейчас, мог бы принять за человека, но у людей не бывает глаз, сияющих в темноте.

— Не так я хотел бы уйти. Не на ложе, больным и слабым, окруженным стервятниками и сухой листвой мертвых побегов. Мой дом — великий дом сидхе — гибнет.

— Ты велел мне молчать, и я молчу, — говорит темнота.

— Говори.

— Сломанная ветвь может пустить корни. И если на нее сядет ворон, колесо повернется вновь.

— Или нет?

— Или нет, — соглашается темнота. — Самайн грядет. В крови, тьме и кличе Дикой Охоты. Великий Самайн, открывающий врата вечности. Кто-то уйдет в эти врата, но кто-то может и явиться.

— Я сам сломал эту ветвь и иссушил ее. Никогда ей не пустить корни, — молвит сидящий у очага.

— Кто знает… Мир вращается в Колесе. Все еще крутится. И меняется с каждым поворотом. Сделанное тобой кто-то может и отменить.

— Так ли это? — спрашивает сидящий у очага.

— Это так, — отвечает темнота. — Но все имеет свою цену.

— Назови ее.

И темнота смеется сухим шелестящим смехом. Она смеется и смеется, а плечи сидящего у огня сгибаются ниже, словно боль терзала его изнутри.

— Назови цену, — шепчет он, наконец. — Назови ее…

— Брось руны еще раз, — шелестит темнота. — Без мыслей, без надежды на тот ответ, которого ты жаждешь.

Дотянувшись до сморщенного мешочка из светлой кожи, сидящий у очага встряхивает его в дрожащих ладонях и, не удержав, роняет. С тихим стуком кусочки дерева катятся по каменным плитам. Замерев, сидящий у очага смотрит на них. Пустая, пустая, пустая… Гладкие, словно только что выструганные и еще девственно чистые деревяшки рассыпались на полу.

— Видишь, — шепчет темнота, — не мне назначать цену. Но ты волен определить ее сам, когда придет время. Сможешь найти среди этих рун Ворона? А Сломанную ветвь? Отыщи Колесо… Не можешь? Тогда жди. Ты дождешься, обещаю. Я даю тебе время. Ты увидишь, как мир дрогнет, когда Колесо повернется. И уйдешь так, как захочешь. А я подожду. С тобой было весело, Боярышник из рода Боярышников, и я умею благодарить за веселье. Но ты не благодари. Успеешь…

Тишина. Только огонь обиженно трещит про что-то своё. Может, про то, что тьма в комнате сгущается и из угла веет холодом, словно кто-то открыл дверь, уходя. Куда-то в очень холодное и темное место, из которого теперь дует и дует ледяной темный ветер. Но вот сидящий у огня поднимает голову, снова протягивает пальцы к огню, как к живому зверю — и тот не отдергивается, приникая ласково и покорно, облизывая их — и не обжигая.

— Я подожду, — соглашается сидящий у очага, собирает пустые руны и забрасывает их в огонь. Яростно вспыхнув, пламя озаряет изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором живы только глаза.